— Он так и сказал: «будем в Истамбуле»? — переспросил Нарышкин.

— Так и сказал, — кивнул дядька.

— Стало быть, противостояние наше продолжается! — усмехнулся Сергей, поймав выразительный взгляд Заубера. — Получается, что Трещинский уверен, что мы тоже направляемся в Турцию?

— О да, — хмуро согласился Иоганн Карлович. — И это есть отшень плохо!

— Это есть хорошо, потому что у меня чешутся руки намять бока мерзавцу Левушке. Теперь, когда мы знаем, что он хочет завладеть реликвиями, мы обязаны опередить Трещинского.

— Если мы это не сделать, может случиться то, что нельзя поправлять! — вставил Заубер. — Мы должен действовать отшень бистро!

Моня не заставил себя долго ждать. Это был шумный, развязный, напористый еврейчик лет тридцати, со щегольскими усишками и кокетливо вьющимися пейсами, в длиннополом поношенном, но, как видно, сшитом на заказ сюртуке. Подвижными, маслянистыми, близко посаженными глазками он сразу с головы до пят огладил зардевшуюся Катерину, и это обстоятельство не понравилось Нарышкину.

Брейман расшаркался перед девушкой, ухватил ее руку и поднес к губам.

— Маммуазель, Ваши прекрасные глаза заставляют мене забывать, хто я есть!

— Ой, да что Вы, сударь! — отмахнулась Катерина, и по лицу ее растекся румянец. Сергей заметил, что грубая галантность пришлась ей по вкусу.

Моня раскланялся перед Нарышкиным; как старому приятелю кивнул Зауберу.

— Ну, и где у нас случилось? — спросил он, вертя головой во все стороны.

Сергей пригласил его в хату и в двух словах обрисовал ситуацию. Моня ухватил суть дела «с первых аккордов». Он вскочил и забегал по комнате, притворно всплескивая руками.

— Нет, Вы мне просто начинаете нравиться! Вы вот это здесь изволите рассказывать на полном серьезе или Вы просто подумали, чтоб пристроить Моне жмурку? С мене же вся Одесса потом будет смеяться! Воздухоплавательная компания! Скажу Вам без лишних ушей за то, что мой дядя, который самых честных правил, он же полный адиет! Этот инженер с дипломом, ну как его еще изволите называть? Разве что придурком! Одесса, Букарешт, Стамбул… не смешите мене! У нас таким распоследний поц не занимается! Это же полный карман гембеля!

— Ну, хватит обезьянничать! — оборвал его Нарышкин. — Короче, Вы беретесь или нет?

— К мене вопросов быть не надо, — перестав смеяться, ответил посерьезневший Моня. — Сдается, что я с этого буду иметь одну беременную голову!

— Сколько Вы хотите? — в лоб спросил Нарышкин.

— Жить надо так, чтобы потом не было печально, а залететь на глупости мы всегда успеем, — уклончиво ответил Моня.

— Двадцать процентов Вас устроит?

— Вы мне нравитесь все больше! Пятьдесят!

— Тридцать!

— Больной вопрос недешево тянет! Сорок пять, Ваше здоровье!

— Сорок, — угрожающе сказал Нарышкин. — Это мое последнее слово!

— Я Вас умоляю, сорок так сорок! Зачем же кипятиться! Я строю Вам дальше Вашу акционерную лабуду, или Вы мне лепите балабуза!

— По рукам, — мрачно констатировал Нарышкин, мало что понявший из Мониной трескотни.

Несмотря на то, что Брейман не показался Нарышкину серьезным человеком, каким-то образом тот «расстегнул» одесских купцов и принес целый ворох денег. Вернее прикатил их на тачке, прикрыв сверху какой-то грязной ветошью. Увидев полную тачку ассигнаций, ошалевший Гроза морей развел руками.

— Черт возьми, вот это я понимаю!

— Но… почему в тачке? — спросил он Моню.

— А ше, я буду у всей Одессы на виду, как той баклан, ходить с оттянутыми карманами? — обиженно выдал Моня, вываливая деньги на стол.

— Ну и как все прошло? — поинтересовался Нарышкин, не отрывая взгляда от денежной горки.

— Моня сделал такой заманухис, шо наши одесские артельщики таки да поверили, — скривился в улыбке Брейман.

Запершись в комнате, они с Нарышкиным все тщательно пересчитали.

— Двадцать тысяч! — ошалело пробормотал Сергей, когда ассигнации были сочтены.

— Так о тож! — потирая руки, хмыкнул Моня. — С такими деньгами вашему пузырю можно уже и не взлетать.

— То есть как? — удивился Нарышкин.

— Шутю! — осклабился Брейман. — Купечество делает нам хорошо не для того, чтобы им сделали на головы с тем же удовольствием! Не имейте волноваться, я уже тиснул объявление за полет в «Одесский вестник»!

Всю следующую неделю вокруг хаты инженера Ланжерона кипела бурная деятельность. К дому в арбузной гавани зачастили рассыльные, на подводах и пешком доставлявшие всевозможные свертки, пакеты, тюки и ящики. Стали являться какие-то криминального вида «эксперты», заходившие в мастерскую и осматривавшие будущее воздушное судно. Они цыкали зубом, сплевывая шелуху от семечек, и досаждали инженера разнообразными идиотскими вопросами.

— Нет никакой возможности работать! — жаловался Яков Аркадьевич. — Наше предприятие еле дыхлает в живот! Эти гаврики с Молдаванки проявляют до него дикий интерес. Полный рот неприятностей — вырванные дни! Ей богу, проще и дешевле утопиться!

В день, когда «пузырь» начерно был готов к пробному полету, хитрован Моня, озираясь по сторонам, поманил Нарышкина в сторонку.

— Есть некоторое соображение в стиле идеи, только без лишних ушей!

Он наклонился к Сергею и интимным тоном заворковал:

— Есть тут одно богоугодное заведение, ну, знаете, на углу Дерибасовской и Ришельевской. Называется эта бодега — казино. У меня там знакомый работает, так, мелкий цуцик, вахлачок бордельный. Но дело свое знает, как старый Хаим Менделевич знает за Тору…

— И какая тут связь с воздухоплаванием? — нахмурился Нарышкин.

— А связь такая, шо наша с вами жалкая кучка банкнотов за один вечер может вырасти, как кендюх у беременной Фени с Тираспольской, которая родила тройню за один присест!

— Заманчиво, — Сергей поскреб щетину на подбородке. — А не сорвется?

— Шо значит «не сорвется»! Дело верное, или нам с вами надоело жить с головами на горлах!

К походу в казино Нарышкин подготовился основательно. Перво-наперво он отправился в заведение известного в городе куафера Ля Виньота, на пересечении Дерибасовской и Екатерининской. Здесь его изрядно обросшей шевелюре придали вполне приличный и благопристойный вид. Сидя в кресле, пока мастер порхал вокруг него, Сергей разглядывал плакат на стене. На нем был изображен лысый субьект, посредством ложных волос, преображающийся в писаного красавца. Рекламное объявление гласило: «Наилучшие в Одессе парики и шиньоны — косы, хвосты, кублики, а также великолепные „блонд арден“ и „ун блонд д'анж“, делающие вас весьма неотразимыми!» Поразмыслив, Нарышкин приобрел себе черный лохматый скальп и белокурый «блонд» для Екатерины. Затем он направился в магазин готового платья, где выбрал добротный, аглицкого кроя костюм и щегольской полуцилиндр в придачу к нему. Одобрительно крякнув при взгляде в зеркало, он довершил череду покупок приобретением элегантных штиблет и трости из красного дерева. Дома он все это примерил. Черный парик в сочетании с бородкой, доставшейся в наследство от Аскольда, придавал ему неотразимо-злодейский вид.

— Похож я на грека? — вертясь перед зеркалом, спросил Нарышкин у Заубера.

Немец только развел руками, всем своим видом демонстрируя высшую степень изумления.

Вошедшая Катерина, взглянув на преобразившегося Нарышкина, обмерла, а затем зарыдала.

— Что такое… Катенька? — пробормотал Гроза морей, пытаясь успокоить девушку.

— В город собрался, женолаз этакой! — всхлипывала Катерина. — Ишь, расчуфырился, словно павлина!

— Это я для дела! — оправдывался Сергей. — Я вот и для тебя купил… ун блон… как, бишь, его? Он достал парик и надел его на голову Катерине.

— Не нужно мне волос ваших! Они, небось, с мертвяков срезаны! — девушка стащила с головы белокурые локоны и больно хлестнула париком по щеке Нарышкина. — Ступайте к своим мамзелям!

Она выбежала из комнаты, хлопнув дверью с такой яростью, что посыпалась штукатурка. Сергей развел руками, встретив понимающий взгляд немца.