Гунтер Пэрисский в своей «Константинопольской истории» писал, что аббат Мартин действовал с величайшей жадностью — он хватал «обеими руками». Безвестный хронист из Гальберштадта передает, что, когда епископ этого города Конрад вернулся в 1205 года на свою родину, в Тюрингию, перед ним везли телегу, доверху нагруженную константинопольскими реликвиями.

В Западной Европе, отмечали современники, не осталось, вероятно, ни одного монастыря или церкви, которые не обогатились бы украденными раритетами. Русский очевидец константинопольского разгрома, автор «Повести о взятии Царьграда фрягами», также не мог обойти молчанием факты открытого надругательства «ратников Божьих» над религиозными святынями и их разграбления. «Церкви в граде и вне града пограбиша все, им же не можем числа, ни красоты их сказати», — писал он.

О грабежах своих соратников упоминал и Жоффруа Виллардуэн. Явно замалчивая или смягчая их бесчинства, даже вкладывая в уста баронов слова сожаления об участи города, «этих прекрасных церквей и богатых дворцов, пожираемых огнем и разваливающихся, и этих больших торговых улиц, охваченных жарким пламенем», Виллардуэн был не в силах удержаться от восхищения богатой добычей, взятой в Константинополе. Она была так велика, что ее «не могли сосчитать». Добыча эта заключала в себе «золото, серебро, драгоценные камни, золотые и серебряные сосуды, шелковые одежды, меха и все, что есть прекрасного в этом мире». Маршал Шампанский не без гордости утверждал, что грабеж этот не знал ничего равного с сотворения Мира. В сходных выражениях высказывался и простой рыцарь Робер де Клари, испытывавший восторг от того, что там были собраны «две трети земных богатств».

В городе завечерело. Ветер, пришедший со стороны Босфора, поднял пыль, в небесах погромыхивал гром. Петляя узкими улочками старого города, обретшие сокровище путешественники устремились к причалу, где их ждала шхуна с контрабандным грузом. На вместительной тележке, выкупленной у зеленщика, прикрытые старым грязным ковром погромыхивали ларцы. Моня, который лучше других освоился в этой части Стамбула, вел компанию наиболее безлюдными переулками и дворами, что было понятно, поскольку странная процессия, появись она на более оживленной улице, не могла бы не вызвать подозрение властей. Со стороны выглядело это так: впереди группы гяуров, воровато оглядываясь по сторонам, семенил вертлявый еврей. За ним, толкая скрипучую тележку, сопел плотный европеец в перепачканном французском мундире, при шпаге и с дамой, которая цепко держалась за его локоть. Далее еще двое подозрительных и грязных типов, тревожно озираясь, тащили за ручки зеленый от времени не поместившийся на тележке сундук. Вся компания находилась в состоянии крайнего возбуждения.

— Я до сих пор не верю в то, что мы Трещинского обставили, — говорил на ходу Нарышкин. — Помнишь, Терентий, как мы в имении навоз ворочали, а этот гад потом воспользовался и пробрался в схрон? Помнишь, как он у нас из-под носа добычу увел? Теперь, видать, наша очередь посмеяться…

— Auri sacra fames… проклятая жажда золота! — как гром среди ясного неба прозвучало на полутемной стамбульской улочке.

Навстречу компаньонам из-за угла выходил господин Трещинский, а за ним появились и стали придвигаться ближе три хмурые личности в фесках. Нарышкин обернулся и увидел, что в конце улочки показались еще несколько головорезов. Пути к отступлению были отрезаны.

— Это засада! — крикнул друзьям Сергей.

— Засада? — противно засмеялся Трещинский. — Пожалуй! А ты, Сережа, думал, что я такой же простофиля, как и ты? Неужели ты поверил, что я позволю тебе воспользоваться плодами моего труда? Хватит и того, что я дал вам проделать последнюю часть работы…

Ненавистный соперник, не сводя с Сергея колючих, прищуренных глаз, подошел к тележке и довольно бесцеремонно откинул ковер.

— Вот оно! — прошептал Трещинский, восхищенно трогая ларцы. — Долго же я искал его!

— Сокровище тебе не принадлежит, — упрямо сказал Нарышкин и потянул тележку на себя.

— Довольно пустых разговоров, — ухмыльнулся Левушка. — Пусть те два красавца поставят сундук на землю и могут убираться ко всем чертям. Все кроме тебя, моншер, свободны. Извини, но тебя я отпустить не могу. Слишком уж ты горяч и опасен. Irritabilis gens poetarum, раздражительно племя поэтов. Еще, чего доброго, опять кинешься за мной в погоню, станешь покушаться на мою жизнь. Мне эти волнения ни к чему.

— Сережа! Я никуда не пойду! — Катерина бросилась на шею Нарышкину.

— Как трогательно! Твоя подруга, кажется, снова захотела в гарем? Мои башибузуки могут все устроить, но это будет неправильно, сударыня, ведь я Вашему батюшке обещал избавить вас от плена.

— Ступайте все, тут уже ничего не поделаешь, их слишком много, — Нарышкин отстранил от себя девушку и вытащил шпагу.

— Стрелять эти бакланы не будут, сударь, это все лукавствие, — Терентий поставил сундук на землю и отцепил висевшую за спиной кирку. — Побоятся, здесь слишком людственно, полицию можно навлечь. Опять же, базар недалече, турки сбегутся…

— Да это есть верно, рихтиг, мы остаемся! — немец вытащил из-за пояса внушительный тесак, который на всякий случай позаимствовал на кухне у грека.

— Вы умные или конечно же дураки? — заюлил Моня, не спуская, однако, алчных глаз с тележки зеленщика. — Я имею сказать, ше надо быстро делать ноги, пока люди проявляют к вам состраданию. Если наскучило жить, оставайтесь, а я сюдой как-то не по делу зашедши.

— Давай, давай, двигай! Пропустите его! — приказал Трещинский.

Моня бочком-бочком обошел вдоль стены вставших на пути компании громил и со всех ног прыснул вниз по улице к пристани.

Турки молча достали ножи и ятаганы.

— Что, Лева, за спины этих нехристей решил спрятаться? У самого силенки маловато? — вызывающе спросил Нарышкин.

— Ладно, подождите, — Трещинский жестом остановил своих башибузуков. — Дам тебе последний шанс, — он распахнул полы флотского непромокаемого плаща, и стало видно, что на боку у него висит сабля.

Левушка бросил своим людям несколько фраз по-турецки, и те неохотно спрятали оружие.

— Хорошо, ты меня убедил, Сережа. В конце концов, я тоже офицер. Не могу я старого приятеля без сатисфакции оставить, тем более, когда он шпажонку с собой прихватил.

— Признаться, у меня тоже руки чешутся с тобой поквитаться, — хмуро сказал Нарышкин. Ангард?!

— К бою… — глухо отозвался Сергей, вставая в позицию.

Клинки со скрежетом скрестились, и поединок начался.

Трещинский оказался очень серьезным противником. Уступая Нарышкину в телесной массе, он брал свое стремительностью и резкостью движений. Польская школа сабельного фехтования недаром имела репутацию одной из самых сильных в Европе. Еще недавно сами турки всерьез утверждали, что исторической родиной сабли является… именно Польша — так велика была слава польских рубак.

Наиболее известным типом польской сабли стала знаменитая «карабель». Про шляхтичей в самой Речи Посполитой говаривали: «Без Бога — ни до порога, без карабели — ни с постели». Именно эта «игрушка» была теперь в руке у Трещинского, и он чертовски ловко с ней управлялся.

Чувствуя свое преимущество, Левушка не спешил сразу разделаться со своим соперником, предпочитая цинично знакомить его с приемами польской манеры фехтования. Всех тонкостей последней Нарышкин не знал, поэтому мгновенно взмок и отбивался с большим трудом.

«Да, это тебе не с престарелым турком сражаться. Резвый дьявол!», — пронеслось в голове у Нарышкина.

Карабель со свистом рассекла воздух, едва не коснувшись подбородка Сергея.

— Этот удар называется «голова». Мотай на ус, друг мой, — усмехнулся Трещинский.

Он снова сделал резкий взмах саблей, и Нарышкин еле успел прикрыть бок гардой своей шпаги. Полетели искры.

— А вот это — «референтский» удар, — прокомментировал Левушка.

Сергей сделал движение, пытаясь пронзить грудь соперника, но Трещинский с легкостью парировал и этот выпад. Кончик шпаги со звоном обломился.