Утром Скороходова вызвал генерал. Но Серёжа не мог подняться с топчана в землянке. У него был сильный жар: промёрзнув, он тяжело заболел. Генерал сам пришёл в землянку разведчиков.

– Спасибо! – сказал он Серёже Скороходову. – "Языка" ты достал очень хорошего. Мы и без него знали о противнике много, но он рассказал такое, что было неизвестно. Фашисты сумели незаметно подтянуть на наш участок танки: нам они здесь здорово помешали бы. А теперь эти танки не страшны. Я уже связался с лётчиками. Пикирующие бомбардировщики перед атакой разобьют их бомбами. Говори, какую награду тебе дать? И не скромничай. Представь, сколько наших бойцов ты уберёг от смерти!…

– Товарищ генерал, пусть меня не отправляют в госпиталь, – попросил Серёжа. – Я тут у своих поправлюсь скорее…

– Нет уж, – ответил генерал, – в госпиталь тебя отправят. Завтра твои товарищи будут далеко от этих мест, не лежать же тебе в землянке одному. Завтра начинаем наступление. А награду я тебе выберу сам.

К генералу подошёл его адъютант со шкатулкой. В шкатулке лежали разные ордена и медали.

– Ты достоин, – сказал генерал, – ордена Отечественной войны, носи его с гордостью.

Серёжа Скороходов взял орден, и генерал, как полагается в таких случаях, пожал ему руку. Серёжина рука была горячая. Генерал долго держал её.

– Ты пей все лекарства, – сказал он. – И горчичники держи подольше. Не боишься горчичников? Ух и жгут они!

– Не боюсь, – улыбнулся Серёжа Скороходов.

В ту осень шли долгие холодные дожди. Земля пропиталась водой, дороги раскисли. На просёлках, увязнув по самые оси в грязи, стояли военные грузовики. С подвозом продовольствия стало очень плохо. В солдатской кухне повар каждый день варил только суп из сухарей: в горячую воду сыпал сухарные крошки и заправлял солью.

В такие-то голодные дни солдат Лукашук нашёл мешок овсянки. Он не искал ничего, просто привалился плечом к стенке траншеи. Глыба сырого песка обвалилась, и все увидели в ямке край зелёного вещевого мешка.

– Ну и находка! – обрадовались солдаты. – Будет пир горой… Кашу сварим!

Один побежал с ведром за водой, другие стали искать дрова, а третьи уже приготовили ложки.

Но когда удалось раздуть огонь и он уже бился в дно ведра, в траншею спрыгнул незнакомый солдат. Был он худой и рыжий. Брови над голубыми глазами тоже рыжие. Шинель выношенная, короткая. На ногах обмотки и растоптанные башмаки.

– Эй, братва! – крикнул он сиплым, простуженным голосом. – Давай мешок сюда! Не клали – не берите.

Он всех просто огорошил своим появлением, и мешок ему отдали сразу.

Да и как было не отдать? По фронтовому закону надо было отдать. Вещевые мешки прятали в траншеях солдаты, когда шли в атаку. Чтобы легче было. Конечно, оставались мешки и без хозяина: или нельзя было вернуться за ними (это если атака удавалась и надо было гнать фашистов), или погибал солдат. Но раз хозяин пришёл, разговор короткий – отдать.

Солдаты молча наблюдали, как рыжий уносил на плече драгоценный мешок. Только Лукашук не выдержал, съязвил:

– Вон он какой тощий! Это ему дополнительный паек дали. Пусть лопает. Если не разорвётся, может, потолстеет.

Наступали холода. Выпал снег. Земля смёрзлась, стала твёрдой. Подвоз наладился. Повар варил в кухне на колёсах щи с мясом, гороховый суп с ветчиной. О рыжем солдате и его овсянке все забыли.

Готовилось большое наступление.

По скрытым лесным дорогам, по оврагам шли длинные вереницы пехотных батальонов. Тягачи по ночам тащили к передовой пушки, двигались танки.

Готовился к наступлению и Лукашук с товарищами. Было ещё темно, когда пушки открыли стрельбу. Посветлело – в небе загудели самолёты. Они бросали бомбы на фашистские блиндажи, стреляли из пулемётов по вражеским траншеям.

Самолёты улетели. Тогда загромыхали танки. За ними бросились в атаку пехотинцы. Лукашук с товарищами тоже бежал и стрелял из автомата. Он кинул гранату в немецкую траншею, хотел кинуть ещё, но не успел: пуля попала ему в грудь. И он упал. Лукашук лежал в снегу и не чувствовал, что снег холодный. Прошло какое-то время, и он перестал слышать грохот боя. Потом свет перестал видеть – ему казалось, что наступила тёмная тихая ночь.

Когда Лукашук пришёл в сознание, он увидел санитара. Санитар перевязал рану, положил Лукашука в лодочку – такие фанерные саночки. Саночки заскользили, заколыхались по снегу. От этого тихого колыхания у Лукашука стала кружиться голова. А он не хотел, чтобы голова кружилась, – он хотел вспомнить, где видел этого санитара, рыжего и худого, в выношенной шинели.

– Держись, браток! Не робей – жить будешь!… – слышал он слова санитара.

Чудилось Лукашуку, что он давно знает этот голос. Но где и когда слышал его раньше, вспомнить уже не мог.

В сознание Лукашук снова пришёл, когда его перекладывали из лодочки на носилки, чтобы отнести в большую палатку под соснами: тут, в лесу, военный доктор вытаскивал у раненых пули и осколки.

Лёжа на носилках, Лукашук увидел саночки-лодку, на которых его везли до госпиталя. К саночкам ремёнными постромками были привязаны три собаки. Они лежали в снегу. На шерсти намёрзли сосульки. Морды обросли инеем, глаза у собак были полузакрыты.

К собакам подошёл санитар. В руках у него была каска, полная овсяной болтушки. От неё валил пар. Санитар воткнул каску в снег постудить – собакам вредно горячее. Санитар был худой и рыжий. И тут Лукашук вспомнил, где видел его. Это же он тогда спрыгнул в траншею и забрал у них мешок овсянки.

Лукашук одними губами улыбнулся санитару и, кашляя и задыхаясь, проговорил:

– А ты, рыжий, так и не потолстел. Один слопал мешок овсянки, а всё худой.

Санитар тоже улыбнулся и, погладив ближнюю собаку, ответил:

– Овсянку-то они съели. Зато довезли тебя в срок. А я тебя сразу узнал. Как увидал в снегу, так и узнал… – И добавил убеждённо: – Жить будешь! Не робей!…

Все видели военные ракеты: кто на параде видел, кто в кино, кто на картинке. Ракеты огромные – иная высотой с дерево. А начались теперешние ракеты с эрэсов – ракетных снарядов. Ими стреляли "катюши".

В начале войны никто ничего не знал об этих первых ракетах. Их хранили в тайне, чтобы фашисты не могли сделать себе такие же.

Не знал о них и наш солдат – сапёр Кузин.

Вот что однажды с ним случилось.

С самого вечера, как стемнело, командир послал Кузина ставить в лощинке мины. Чтобы вражеские танки не могли по этой лощинке подобраться к нашим окопам.

Ставить мины нелёгкое дело. Немцы пускают в небо осветительные ракеты. Одна ракета догорает, вспыхивает другая. И всё вокруг – даже былочку полыни, торчащую из снега, – видно как днём. Кузина спасал от немецких наблюдателей маскировочный костюм. Поверх ватных брюк и телогрейки на сапёре были надеты белая куртка с капюшоном и белые шаровары.

Сапёр поставил мины, засыпал их снежком и пополз назад, в окопы к пехотинцам. Там он рассказал, где стоят мины, даже рисунок сделал – чтобы нашим на наши же мины не наскочить, и пошёл в свою часть.

Он шёл ночным лесом. В лесу было тихо, только изредка шлёпались с веток снеговые комки. Воздух был не по-зимнему тёплый – приближалась весна. Настроение у Кузина было хорошее. Мины он поставил удачно: пехотинцы довольны. А ещё знал он, что ждут его в землянке товарищи, беспокоятся о нём, чаёк держат на печке горячим.