На аэродроме капитан Блинов доложил командиру о том, как воевал. Потом вынул из планшета листок бумаги и стал писать. Пока техники готовили самолёт к новому вылету, заправляли его бензином, снарядами, патронами, бомбами, он написал вот что:

"Многоуважаемая пехота!

Сегодня около 12.00 я перегнал в ваше расположение из-за линии фронта коней. Прошу подателям этой записки выдать 10 самых сильных. У них фашисты всё разграбили. Лошадей забрали. Пашут на себе.

С воздушным приветом

капитан Блинов".

Капитану нужно было лететь на штурмовку. Он попросил техника сходить в деревню, где жили те женщины, передать им записку и объяснить, как добраться к пехотинцам. Техник обещал всё сделать.

Прошло несколько дней, и капитан увидел на своём поле пять упряжек лошадей. Лошади широко шагали по чёрной земле, тащили плуги и бороны. В поле было много народу. Ребятишки были там. Все бросили работу, замахали руками, когда штурмовик начал кругами ходить над пашней. Блинову хотелось опуститься пониже, чтобы получше разглядеть, как люди пашут. Но он подумал, что лошади узнают страшный штурмовик, вспомнят, как он гнал их по лугу, опять испугаются, опять побегут. Блинов поднял самолёт выше, покачал крыльями в знак привета и полетел бомбить фашистов.

Пехотинцы Петухов, Исмагилов и Тимофеев оказались за линией фронта, на земле, занятой врагом. Случилось это так. После тяжёлого боя их часть отступила за реку. Они же приказа об отходе не услышали – такой грохот стоял на поле боя. И ещё одно помешало: тяжело ранило Тимофеева. Осколки мины впились ему в голову и в ногу. Исмагилов и Петухов, перевязывая товарища, проглядели, как ушла рота.

Было это вечером. Немецкие автоматчики пробежали по полю и в сумерках не заметили их.

На ночь пехотинцы укрылись в ближнем лесу. Утром двинулись в путь.

Трое пехотинцев шли по тихой земле. Не было вокруг ни своих, ни чужих. В небе светило солнце, пели по кустам птицы, а кузнечики в траве пиликали с таким звоном, словно был у них праздник.

Шли-то не трое, а двое – Исмагилов и Петухов, а Тимофеев лежал на самодельных носилках. Рядом с ним по бокам лежали две винтовки. Третью, тимофеевскую, бросили: её приклад всё той же миной разбило в щепки и она не годилась для боя.

Солдаты шли на восток, к реке, и несли туда раненого. Там фронт, а по ту сторону фронта был госпиталь, была их рота. Ночью восточный край неба полыхал зарницами, как в грозу. Это вылетал огонь из далёких орудий. А сейчас, днём, с той стороны доносилось глухое погромыхивание.

– Слушай, – вдруг сказал Исмагилов Петухову, – что-то и позади нас гремит?

Они прислушались. Гул на дороге с каждой секундой становился всё громче.

Торопясь, стараясь не трясти носилки, они сошли с просёлка, укрылись в придорожном дубовом кусту.

Скоро они увидели и преследователя. Их нагоняла танкетка – машина, похожая на танк, только маленькая, с пулемётом.

Танкетка была своя, советская, но кто сидел в ней? Пехотинцы не знали, что им делать: скрываться по-прежнему или выйти на дорогу?

Не доезжая до куста, танкетка остановилась. Мотор перестал тарахтеть, наверху открылся люк, и раздался, как из бочки, голос:

– Братки! Не стреляйте!…

– Мы свои, свои! – закричали в один голос Петухов с Исмагиловым и кинулись на дорогу.

Они очень обрадовались.

Теперь, когда с ними танкетка, а на ней пулемёт, они уж ни за что не пропадут.

– Я следы увидал от сапог, – говорил танкист. – Ну, думаю, наша пехота топает. У фрицев-то подмётка вся в гвоздях, а у нас на каблуках дырочки. Я сразу понял, куда вы с дороги махнули. Следы пропали, а куст стоит… Залезай один на крышу, другой ко мне, к пулемёту, – поедем. К своим обязательно пробьёмся.

– У нас товарищ ещё… Раненый, – сказал Петухов. Пехотинцам стало сразу тоскливо и одиноко. Ведь не бросят они Тимофеева, а везти его на тряской танкетке – значит погубить… Уж лучше бы проехал танкист стороной, и они не видели бы его!

– Так, – сказал танкист, – понятно. – Ему тоже не хотелось расставаться с солдатами. Они были для него сейчас как товарищи-танкисты, от которых он тоже отстал в бою. – Понятно, – ещё раз сказал танкист, – я гарантию даю: вместе бы мы к своим пробились. Ну да что делать!…

Танкист обнялся с Петуховым, обнялся с Исмагиловым, сходил к раненому, поправил шинель, которой тот был накрыт, покачал головой. Потом молча залез в танкетку. Затарахтел мотор, громыхнули гусеницы. Танкетка исчезла в облаке пыли и дыма.

Когда улетучился запах бензина и осела пыль, Исмагилов и Петухов подняли носилки, снова зашагали по дороге. Теперь их путь пролегал по сухому песчаному взгорку. Серый песок расступался под сапогами, шаг получался короткий, тяжёлый. Солнце жгло огнём. Очень плохо было раненому. Исмагилов над его головой пристроил к носилкам навес из своей гимнастёрки. Солнце перестало бить в глаза Тимофееву, и он уже не стонал так громко, как раньше.

Опасным местом шли солдаты. Они были видны со всех сторон. А если бы их заметил фашистский истребитель, от его пулемёта негде было бы укрыться. К счастью, вражеские самолёты проходили стороной.

Время было уже за полдень, когда на дороге снова послышалось гудение. Петухов и Исмагилов, словно сговорившись, разом опустили носилки на дорогу. В гудении чудилось что-то знакомое. Это возвращалась танкетка. Солдаты не верили своим глазам: к танкетке за оглобли была привязана повозка. Танкист, как оказалось, нашёл её в ручье, где она застряла, и тут же принял решение вернуться к пехотинцам.

Петухов, знавший пулемёт, залез в танкетку. Исмагилов устроился в повозке возле раненого. Танкетка выпустила синий дым, забренчала гусеницами и, как добрый конь, потянула повозку.

Ехали медленно, чтобы не растрясти Тимофеева.

День подходил к концу, когда справа от дороги грохнул снаряд. Ещё один снаряд перелетел дорогу и взорвался на левой стороне. Немцы заметили танкетку.

Танкетка метнулась с дороги в ложбину. Повозку затрясло, раненый застонал, и Исмагилов обхватил носилки, чтобы как-то смягчить толчки.

Теперь фашисты не видели танкетку в ложбине и не стреляли. Нетрудно было догадаться, что они начнут погоню. Без разговоров наши солдаты принялись делать то, что сделали бы и другие опытные бойцы в их положении. Исмагилов и Петухов взяли носилки с повозки и заспешили с ними по густой, сочной траве к реке. Заросли ольхи, сырая чёрная земля, сама ложбина – всё показывало, что близко вода. Танкист же покатил в ольховник. Танкетка прошла в чащу и остановилась там. Танкист отвязал повозку, принялся забрасывать её ветками. Потом он вышел из зарослей и с дороги посмотрел на свою работу: повозка казалась замаскированным танком.

После этого танкетка углубилась в чащу и остановилась в стороне от повозки. Танкист выключил мотор, занялся пулемётом. Пулемёт был в порядке. Ствол сквозь листву глядел в ложбину.

Несколько веток могли помешать стрельбе. Танкист аккуратно сломал их и отнёс в кусты – ничто не должно было выдать врагу боевую позицию.

Танкисту на глаза попалась черёмуха. Он сорвал несколько ягод – незрелых, ещё зелёных, только с одного бочка потемневших – и положил в рот. На языке была одна горечь, а ягоды казались самыми сладкими на свете. Черёмуху он ел, может быть, в последний раз…

Река недалеко. За рекой свои. К ним можно пробраться, если сейчас же, не теряя дорогих минут, тронуться в путь. Но танкист подумал об этом, как о чём-то не касавшемся его самого.

Ему-то нужно было сделать так, чтобы пехотинцы, подобранные им на дороге, успели подальше унести раненого. И ещё он должен был истребить врага, который скоро сам придёт под огонь пулемёта.