У мостка разведчик, совершенно обессилев, повалился в снег. Так он лежал рядом с немцем какие-то короткие минуты, отдыхал. И чуть силы стали возвращаться, встал, протолкнул пленного сквозь сугроб под настил и сам на четвереньках заполз туда.

Убежище оказалось довольно вместительным: в нём можно было сидеть. Правда, голова упиралась в обледеневшие брёвна, ноги – в край канавы, но разведчик не замечал этих неудобств.

До светлого времени оставалось совсем немного. Серёжа Скороходов волновался: успеет ли метель замести его следы? Он надеялся, что немцы не будут искать у дороги, тем более под дорогой. Они, вероятнее всего, будут прочёсывать ближний лес. А зимний день короткий, в четыре уже смеркается. Он спокойно дождётся ночи…

Подумав обо всём этом и ещё о том, что будущей ночью немцы станут во все глаза следить за передним краем, Серёжа занялся пленником.

Фашист уже пришёл в себя, тупо смотрел на советского солдата и не мог понять, где он, что с ним случилось. Немец был упитанный, белый, круглоголовый, лет сорока – вдвое старше Серёжи. Да и толще он был, пожалуй, вдвое.

Наш разведчик показал пленному автомат и спросил:

– Ферштеен? Понятно?

Тот закивал головой, показывая, что всё понял.

– Штиль. Тихо, – продолжил разговор Скороходов. – Ты знаешь, что такое штиль на море? Ни ветерка, ни волны… Будешь "штиль" – жив останешься.

Немец опять закивал головой, хотя понял из всей фразы только одно слово.

– Ну вот, договорились, сейчас одеваться будем, – подмигнул ему Серёжа, принимаясь стаскивать с себя маскировочные костюмы. Он положил их около немца, развязал ему руки…

"Язык" уже был синим от холода. Он моментально натянул обе куртки, штанами обмотал голову, как чалмой, и другие штаны накинул на плечи. Глядя немигающими глазами на разведчика, немец медленно вытянул изо рта рукавицу и надел её себе на руку.

– Ну и нахал! – обругал Серёжа "языка", но рукавицу не стал отбирать, даже дал вторую, зато снова связал ему руки.

Наступил день. На дороге послышалось гудение и скрежет. Ехал снегоочиститель. Разведчик вынул обе гранаты и положил их рядом. Немец понял, что если случится сейчас бой, то кончится он и для него самого и для разведчика одинаково. Обещая не предпринимать никаких действий, пленный шёпотом проговорил:

– Штиль…

– Гут! Хорошо, – ответил тоже шёпотом Серёжа, а сам в тревоге подумал: "Замело ли у дороги следы?"

Снегоочиститель скрёб дорогу над мостком. Брёвна скрипели, с них сыпались ледышки. И тут в убежище вдруг потемнело. Снегоочиститель сбросил в канаву гору снега и совсем завалил вход. "Теперь определённо не найдут", – успокоился разведчик.

Буран наверху не утихал. Немецкие солдаты по пояс в снегу прочёсывали лес. Опасаясь нарваться на автоматную очередь, совали палки под еловые лапы, засыпанные метелью, кричали… У врага никто не сомневался, что офицер похищен советскими разведчиками.

Буран кружил снеговые облака и над нашими позициями, над пушками, над танками, над землянкой разведчиков – товарищей Серёжи Скороходова, над землянкой генерала.

Серёжины товарищи много раз за день выбирались из землянки наружу, подолгу смотрели в сторону немецких позиций. Но что можно было разглядеть, если в десяти шагах всё пропадало в снеговой муке? И генерал тоже выходил, хотя, конечно, как и разведчики, знал, что Серёжа, если сумеет, вернётся только ночью.

В конце дня пленный раздел Серёжу. Нет, ничего опасного для нашего разведчика не случилось. Но пришлось ему отдать немцу свою телогрейку. Хотя немец всё время делал гимнастические упражнения – сгибал и разгибал колени, крутил туловищем, – он всё-таки закоченел так, что Серёжа стал опасаться: доставит ли он "языка" в хорошем состоянии? Когда Серёжа дал немцу телогрейку в обмен на маскировочные куртки, тот показал глазами и на ватные штаны. Офицерские галифе не грели, а немец понял, что он "язык", поэтому разведчик будет беречь его больше, чем самого себя. Из этого обстоятельства немец хотел извлечь наибольшую выгоду.

– А вот этого не хочешь? – показал ему Серёжа фигу. Но внушительной фиги не получилось. Замёрзшие пальцы не гнулись, по всему телу Серёжи пробегала дрожь. Потом эта дрожь сама собой утихла, будто бы потеплело, стало клонить в дремоту. Серёжа испугался: так ведь замерзают люди зимой. Теперь уже он, а не пленный сидя делал гимнастику, движениями разгонял по жилам остывшую кровь. Ночью перед выходом из убежища разведчик разломил пополам плитку шоколада и одну половинку скормил "языку".

– Ешь, ешь, – приговаривал Серёжа Скороходов, – подкрепляйся. Тащить я тебя не намерен. Своим ходом пойдёшь.

Скороходов надел на пленного маскировочный костюм, а сам остался совсем легко одетым. Но иначе было нельзя. Теперь всё дело состояло в том, чтобы белыми тенями, слившись со снежными вихрями, с курящимися сугробами, проскользнуть через линию фронта.

Разведчик и "язык" шли в стороне от дороги снежным полем. Немец – впереди, наш – за ним. Вдруг немец остановился и обернулся к разведчику. Сказать он ничего не мог, во рту у него снова была рукавица. Но Серёжа понял, что тот хотел сказать: "Ничего у тебя, Иван, не выйдет. Германские солдаты знают своё дело".

Всё пространство между вражескими и нашими позициями – ничейная полоса – было освещено. Как только начинали угасать одни осветительные ракеты, немцы пускали новые.

"Плохо, – подумал Серёжа. – Надо бы ещё сутки посидеть под мостом. Завтра они не будут так жечь свою иллюминацию. Но разве высидишь ещё день и ночь в такой холод? Или "язык" замёрзнет, или я. И то и другое – плохо. Нужно обоим остаться живыми".

Двое людей – враги друг другу – снова шагали, будто плыли по снежным волнам. А потом Серёжа развязал пленному руки, и они поползли. Когда выползли на дорогу у проволочных заграждений, "язык" заупрямился. Он смирился со своей участью, однако боялся, что его убьёт своя же, немецкая, пуля. Разведчик погрозил автоматом. Но не автомат испугал фашиста, а Серёжины глаза. Видно их было как днём, потому что осветительные ракеты – "лампы", так их звали наши солдаты, – горели прямо над дорогой. Немец пополз.

– Шнель! Быстрее! – закричал Серёжа Скороходов изо всех сил.

Таиться было бесполезно, немцы заметили две белые фигуры, распластавшиеся в снегу. Из обоих дотов по ним ударили пулемёты.

Серёже Скороходову теперь нужно было направить "языка" в безопасное место, в тот треугольник, где не летели пули. Поменяться местами с "языком", чтобы показать дорогу, он не мог: "язык" был тихий, пока чувствовал автомат за собой. Разведчик стал легонько постукивать его автоматом- то справа, то слева. Немец понял, что у разведчика есть лазейка, и слушался.

Пули свистели над самой головой, ветер тоже свистел, и сыпал снег. От ветра, от пуль звенели, звякали банки и бутылки на колючей проволоке. Но Серёжа никаких звуков не слышал. Все его мысли, вся воля были отданы тому, чтобы преодолеть небольшое уже расстояние, отделявшее от своих. По суматохе у немцев наши поняли, что разведчик возвращается с задания. И тут артиллеристы, ждавшие этого события с вечера, ударили по фашистским дотам снарядами – треугольник треугольником, а так было надёжнее, так было вернее обезопасить путь своему бойцу.

Немцы тоже ударили по дороге из пушки. Грохот взрывов заглушил все другие звуки вьюжной ночи. Мёрзлая земля, разбитая в комья и пыль, взлетала вверх и опускалась на белый снег чёрными кругами. Но было это уже не опасно. "Язык", а следом и разведчик скатились в нашу траншею.

– Вот вам "язык", – сказал Серёжа товарищам-разведчикам, которые встречали его в траншее. – "Язык" тёплый…