– Хорошо, – неожиданно услышал он шепот епископа. – Я сделаю так, чтобы ни одна казнь больше не коснулась этого места. В свою очередь, я возьму с вас письменный договор о молчании, иначе… – епископ выдержал паузу, – мы сделаем так, чтобы и вы, и ваши дети и правнуки, и все ваши поколения жили в нищете и бедности, вечно гонимые, мучимые неизлечимыми болезнями тела и души!

– Вы не оставили мне выбора! – улыбнулся губернатор. – Я подпишу договор, и ваша тайна умрет со мной. Но вы должны поклясться!

– На чем?

– На распятии… – губернатор, скорее, спросил. – Нет, у меня есть то, за чем вы охотитесь с древних времен!

С этими словами он хлопнул в ладоши и в камеру внесли саркофаг. Епископ подскочил и вскрикнул:

– Откуда они у вас?!

– Вижу, вы его узнали. И знаете, что там.

Епископ судорожно глотнул воздух. Дрожащими руками он прикоснулся к саркофагу, его пальцы гладили каждый символ, вырезанный на его крышке. Большой камень тихо и ровно излучал свет.

– По преданию здесь хранится три гримуара, которые считаются утерянными…

– Не утерянными, а сожженными Езекией. Те, что есть у вас, – подделка. Они не работают. Не так ли?

– Нет, – епископ стеклянными глазами посмотрел на губернатора. – Я сам пробовал. Не работают. Откуда они у вас?

– Это семейная реликвия, – сказал губернатор. – И мы понимаем, что они для вас значат, но вам их никогда не получить! И знаете почему?

Епископ, с трудом оторвав взгляд от ларца, спросил:

– Почему?

– Потому что вы поклянётесь, что никому не расскажите. Члены нашей семьи – хранители книг, и после этого часа мы спрячем гримуары вновь. Ваша церковь никогда их не найдет. Итак, я жду!

Будущий епископ Парижа склонился над саркофагом и произнес клятвы. После каждой он ударял пальцем об остриё у камня, подкрепляя обещание кровью. И каждый раз таинственный камень Асмодея испускал странный синий свет, принимая клятву…

…Война между новыми магами и старым светом окончилась изгнанием последних и поражением первых. Вторые ушли, потеряв немало соплеменников, но унесли с собой самое важное – то, к чему стремились первые, – истинные знания. Конечно, в спешке были оставлены некоторые артефакты, за которыми первые, получив в распоряжение отвоеванную территорию, направляли многочисленные экспедиции… Но это было очень давно, и это совсем другая история.

Теперь же я, потомок Древних хранителей Семаргла, хочу поведать о вещах замечательных, происходивших сравнительно недавно. Но суть истории заключается не во времени, в котором она свершилась, а в том, чтобы увидеть истинную связь происходящих с человечеством перемен. Даю вам бесценные главы из нашей летописи…

Взгляд покрыла дымка воспоминаний. День с последними лучами солнца стремился за горизонт. Вместе с ним уходили тревоги и радости, разочарования и проблески надежды. Забывались приступы усталой надменности и надменной вежливости, которая всегда была столь умело напущена этим человеком, что вызывала зависть и восхищение, обожание и ненависть врагов и знакомых, приятелей и коллег… Он пытался успокоить разбежавшиеся мысли и увлечься легкой фантазией, имеющей хорошо наблюдаемую мной основу для складывающейся иллюзии.

Так вот, он хорошо умел строить и воплощать иллюзии. Казалось, что он знает гораздо больше, чем показывает, чтобы никто не питал к нему возвышенных надежд и не ждал от него обещаний.

Мысли были застигнуты врасплох неожиданно пришедшей, словно бесшумно ступающей по пятам волчицей, тьмой, окутавшей все кругом и поглотившей комнату целиком. Ничто не сопротивлялось такой настойчивости. Организм благополучно спал, успокоенный волей хозяина, который был увлечен роем мыслей, унесших его далеко за пределы разума и грозящих еще большей дремотой и усталостью утром. Он был поглощен темнотой, и это нисколько не волновало его.

Ночь была тихой. Тишина была настолько плотной, что было бы кощунством разрывать ее сладкий, нежный и таинственный покров, сулящий новую, еще чистую жизненную энергию.

Казалось, он спал, обузданный этой тишиной. Где-то в глубине комнаты мигал огонек мобильного. Именно он был потворщиком аккумулированной в нем силы, заставлявшей вслушиваться в тишину, чтобы при необходимости принять нужное хозяину сообщение или передать голос человека, вдруг пожелавшего поговорить. Постоянно неся службу и чувствуя одобрение хозяина, будучи единственным, кто мог освежить его память приятным текстом или открыткой, он жил своей жизнью, полной преданности и учтивости к человеку.

Как и всегда, в такие ночи человек анализировал прошедший день. Он помнил каждую деталь и сопоставлял ее с другими, связывая их в особенный узор своей мирской жизни.

Он опять думал о человеке… Сердце в эти часы было охвачено болью, сжималось от волнения, и сознание, казалось, теряло всякую ясность. Он тяжело болел этими отношениями, потому что сам их разрушил в одночасье, стараясь снова пережить предательство и сомнения, которые его одолевали на протяжении стольких лет поисков. Однако именно эти отношения впервые позволили ему усомниться в собственной правоте. Прошло полгода, а боль не покидала его. И прошло бы еще столько же и больше – вся жизнь, отравляемая гордостью (одним из самых тяжких пороков, по его мнению), если бы не странный, резкий и навсегда разрушивший плотную тишину ночи звук. Он странно разлетелся в сознании, прервал череду мыслей и разбудил слух.

– Что это?

Звук повторился, эхом разлетевшись по пустому дому.

Звук, вызванный обрушением лавины, не произвел бы такого эффекта на этого человека в отличие от звука, раздавшегося дверного звонка. Мысли пронеслись в его голове. Он повторил с твердостью:

– Я прощаю его, – так сказал он, натягивая светлую льняную рубаху и такие же широкие брюки, поправляя изящными от природы руками послушные густые русые волосы и массивную серебряную цепь с кулоном.

Он включил свет в прихожей, вздохнул и без вопросов повернул замок.

Сердце замерло. Его серые, глубокие, с голубым отливом глаза, несколько секунд назад сверкавшие льдом, на миг начали излучать нежность и тепло, доброту и преданность, благодарность и покорность в адрес встретивших их, черных как смоль очей.

Воля вернулась к нему, он улыбнулся и ничего уже не выражающим взглядом пригласил пришедшего в дом, отступив назад. Серж вошел. Видно было, что он добирался пешком. Обувь была в снегу. На теплую куртку был намотан широкий шерстяной шарф. Вязаная черная шапочка скрывала кудрявые черные волосы, окаймляя румяное от морозца, худое и несколько вытянутое лицо.

– Ты один, Серж? Что-то случилось с Катриной? – холодно спросил хозяин дома.

Серж улыбнулся.

– Она в порядке, – и, улыбнувшись еще раз для пущей убедительности, добавил, – ставь чай.

Пока один раздевался, другой, наполнив на четверть электрический чайник родниковой водой из хрустального графина, достал из стола нераспечатанную пачку мягкого полусладкого печенья и, выложив его в вазочку, заварил успевшей вскипеть водой чай.

Дом наполнился сладким запахом бергамота и лимонницы.

Устроившись друг напротив друга, они молча пили вкусный и ароматный чай.

– Ты не забыл, что я люблю с бергамотом, – сказал после долгого молчания Серж.

– Конечно, нет.

Улыбка, с которой была произнесена эта короткая фраза, успокоила Сержа и дала ему надежду на продолжение разговора.

Он внимательно посмотрел на своего друга. Казалось, само время берегло его. Ничто не изменилось: все тот же теплый голос и тот же проницательный взгляд, по которому никогда нельзя определить, что творится в душе. Его простое лицо, как всегда, вселяло уверенность и надежду. Но, несмотря на это, Серж помнил о вопросе, который висел в воздухе, а потому вздохнул – ему предстояла нелегкая беседа. Он снова начал первым: