Егорыч растерянно завертел головой и бросился в указанном направлении. Как ни странно, одна из трубок досталась ему. Он зажал ее между плечом и ухом и что-то скорописью черкал на чистых листах, разложенных на коротком телефонном столике. Сзади волновались, требуя освободить телефон. Егорыч отбивался, но коллеги становились все требовательнее и решительнее. Неожиданно для всех он повернулся и крикнул:

– Идите в жопу, шакалы! Дайте же работать, мать вашу!

Не все иностранцы поняли, что сказал Егорыч, но на всякий случай отшатнулись. В стороне стоял полковник Власин и удовлетворенно ухмылялся.

Наконец, Егорыч дозвонился до Москвы и, волнуясь, повторяя слова, надиктовал несколько строк. Через пару минут вся огромная Советская страна узнает, что сказал ее первый президент в парижском аэропорту. Текст будет гладким, причесанным. Никому не придет в голову, что писал его репортер, умываясь потом подмышкой у охранника.

Политика рождалась в муках, как и положено человеческому дитю, уродливому комочку, задыхающемуся в слизи и крови. Но вот его очистили, обмыли, завернули в свежие простыни, и тщедушный дрожащий уродец превратился в человечка… Во что потом превратится этот человечек, никто еще не знает, но зачат он все же по всем правилам, по всем правилам и рожден. Случается, правда, вырастает урод, особенно, когда родители, позаботившиеся о его появлении, либо уходят в мир иной в буквальном смысле, или их лишают родительских прав предприимчивые жуликоватые типы, то есть отправляют все в тот же «мир иной», но уже в переносном смысле.

Если бы Егорыч имел время задуматься об этом, он бы с немалым удивлением понял, что все в мире функционирует по одним и тем же естественным законам – и появление на свет малого дитя, и рождение идей планетарного масштаба. Осиротевшие дети и осиротевшие идеи рано или поздно непременно угодят в лапы извращенцев, как бы ни выглядели эти новые родители – разнузданной ли быстроглазой шпаной с замашками «мокрушников» или же вальяжными вельможами с аристократическими признаками родовитости на умных, скучающих лицах. Но времени для размышлений ни у Егорыча, ни у его разноязыких коллег никогда не было. Настоящее обгладывала до белых костей информационная текучка, а прошлое, как, собственно, и будущее, варились в несвежей желудочной массе нашей общей, далекой от совершенства, цивилизации.

Телефонная связь прервалась, и Егорыч на подгибающихся ногах, тяжело дыша, устало отошел в сторону. Он будто потерял половину своего веса, и без того небольшого. Словно кто-то высосал из него жизненные соки. Полнейшая опустошенность, как после бурного любовного акта со случайной жертвой вожделения.

– Здорово ты их! – восхитился Власин. – Молодец, Егорыч! Знай наших!

Егорыч заулыбался:

– Служба, Сашок! Что делать! Сожрут и не подавятся, гады, если сам их не сожрешь!

– Верно, браток! Шакалы и есть, – понимающе подтвердил Власин.

На этом первый день работы в Париже заканчивался. Наступал второй день.

Могла ли предположить шакалья журналистская стая, что именно этот худенький седенький человечек, которого таскали за воротник и штаны по репортерскому пятачку в аэропорте, станет героем наступающего дня, и далеко не всякий сможет добраться до него и первым сообщить об уникальности его судьбы, связанной с какой-то там давно уже дохлой сибирской рыбой!

День выдался солнечный, яркий. В кафе-шантанах и ресторанчиках плескалось, будто коньяк в согретой пузатой рюмке, тихое человеческое счастье, очень камерное, интимное. В одном из таких заведений, недалеко от площади Пигаль, за чашкой чая и бутылкой русской водки сидели два старых друга – репортер Артур Егорович Петров и чекист Александр Васильевич Власин. Они уже изрядно выпили, раскраснелись, близко придвинулись друг к другу и каждый из них почти влюбленными глазами разглядывал постаревшее за двадцать с небольшим лет лицо старого друга.

– Эх, Егорыч, брат, – говорил растроганно полковник Власин, – сколько ж воды утекло! Состарились мы с тобой. Дети уж у тебя, поди, взрослые…

– Взрослые, – кивнул Егорыч, – даже слишком…

– И у меня слишком! – засмеялся Власин. – Все наперед знают, черти!

– В отцов не верят! В будущее наше светлое не верят! В «Кока-Колу» верят…

– Мои в «Пепси».

– Один черт! Я им говорю, партия… она ведь что… она ведь все! А они ухмыляются, скалятся. Иди ты, мол, папаша, со своей партией к едрене-фене…

– Ладно тебе! Это все детские болезни, как свинка или там скарлатина. Твои-то болели свинкой?

– Болели. Так и не вылечились. Хлев прямо какой-то, а не дом!

– Не переживай, брат! Все образуется.

– И этот, – продолжал пьяненький Егорыч, – лысый, с отметиной… И с бабой его… Перестройка, гласность! А чего перестраивать-то? Нет, ты мне скажи, перестраивать-то чего?

– Да по большому счету… по гамбургскому, так сказать, есть, есть что перестраивать…

– И это говорит чекист? Рыцарь революции?

– Именно так, дорогой товарищ. Мы ведь, браток, все видим, все знаем!

– И что вы такого видите, чего мы не видим?!

– Все! Развал полный. Экономики нет, все продано и перепродано. Земля не родит, заводы работают только на жалкую зарплату спивающимся рабочим, крестьянства нет, наука еле трепыхается. Культуры никакой! Вот погляди вокруг…

Егорыч злобным взглядом обвел бульвар, деревья, людей, поток машин и уставился на бутылку водки.

– Видал?

– Водка, – констатировал Егорыч.

– Именно что водка. И больше ничего. А здесь – жизнь! Бьет ключом. Бойко так бьет! Красиво! А мы все там… в средневековье.

– Да как же ты можешь! Какое такое средневековье! Коммунизм – это строй будущего, а социализм – настоящего.

– Где ж ты его видел-то, социализм-то свой? В учебниках?

– Да я, да я… Институт окончил, в Москву поехал, за границами жил. Вот – социализм…

– Глупости это, Егорыч. Ничего ты не понял! И как в Москву поехал, и какой институт окончил, ничего ты не понял! А за границей ты, небось, жил на всем готовеньком, как я. Попробуй тебя обратно, в твой социализм верни! Глотку порвешь!

– Так ведь в ГДР, большей частью, в нашей, так сказать, зоне…

– Именно что в зоне. Ладно, давай лучше выпьем!

Егорыч недоверчиво покосился на друга: не провокатор ли? Но глаза у Власина мерцали печалью и искренностью. Егорыч выпил и отхлебнул остывший чай.

– Значит, Сашок, ты тоже, кроме «Кока-Колы», ничего не признаешь! Я так понял.

– Почему же, квас люблю. Но только его здесь не продают. Селедочку, вот… водочку.

– А родину?

– И родину. Только она у меня никак с селедочкой и с водочкой не ассоциируется. Она у меня с… тобой ассоциируется.

– Плохо, значит?

– Почему же плохо? Очень даже хорошо. Вот сидим, говорим. Вспоминаем, понимаешь…

– Эх, брат, развратил вас Париж! Врага не видите.

– Да где ж он, враг-то? Сколько ищу, не нахожу. Противник есть, это верно! А врага нет. Он у нас тут! – Власин постучал себя по лбу.

– А противник, он что, не враг?

– Противник – это тот, кто сидит по другую сторону границы – против тебя, значит. Он может быть врагом, а может и не быть.

– Чудно́, товарищ полковник!

– Поживи здесь с мое, не такое запоешь.

– Так жил же! Жил, Сашок! – в отчаянии закричал Егорыч, обратив на себя внимание с других столиков. Но тут же понизил голос до шепота: – Жил!

– Слепой ты, что ли? Вот ведь, с Горбачевым катаешься. А ничего не понимаешь.

– Понимаю! Вижу и понимаю! Лучше у них, конечно. Но они же… рабочих эксплуатируют, крестьян… Потому и лучше.

– Дурак ты совсем. Несешь околесицу какую-то! Кого они тут эксплуатируют! Пойдем-ка лучше погуляем. Хочешь, я тебе зоопарк покажу?

– А чего мне его смотреть? Шмотки надо купить жене, детям…

– Успеешь шмотки! Зоопарк у них тут славный. Парк, тишина. Зверушки разные. Я сюда… хожу иногда… от эксплуататоров скрываюсь.