Самолет мазнул колесами шасси по посадочной полосе, и все разом очнулись. В салоне стоял тяжелый перегарный дух. Голову ломило, глаза слезились от сигаретного дыма и усталости, лица побледнели.

Кто-то из президентской администрации собрал паспорта и унес их. Трап подали быстро, без проволочек. Человек с паспортами сбежал вниз и, сопровождаемый учтивым французским полицейским, пошел в сторону аэровокзала. Тем временем журналисты, охрана и чиновники уже стояли возле трапа, прижимая к себе сумки, камеры, штативы и прочую поклажу.

Подогнали автобус, на стекле которого было начертано: «Пресса». Быстро погрузились и поехали.

Замелькали забитые машинами и мотоциклами дороги, эстакады, тоннели, улицы, переулки и шумные площади с круговым движением. За широкими окнами автобуса вечной жизнью жили старые дворцы, большие и малые мосты, дома с ажурными балкончиками и беззаботные кафе-шантаны на бульварах. Растопырив железные ноги, с прежним упрямством стояла Эйфелева башня, несуразная верзила, пережившая и того, кто ее придумал и собрал, и тех, кого бесила ее скелетированная худоба. Кто-то крикнул: «Елисейские поля», кто-то: «Триумфальная арка». Все узнавали город так, будто росли здесь. Настроение улучшилось. Обнаружился недопитый коньячок, и стало опять легко и весело. Головная боль улеглась, усталая сонливость растворилась в парижском воздухе.

Егорыч вновь заорал:

– Никогда здесь не был! А будто тут и родился! Чертов город! С него вообще все начинается!

– Лишь бы им всё не кончилось, – мрачным пророчеством отметился чей-то нетрезвый голос.

Автобус остановился возле небольшой гостиницы, и журналисты высыпали на мостовую. Они долго толкались около прилавка администратора, волнуясь, как бы при расселении их не обидели неудобством.

Никого не обидели. Все поднялись в номера и вскоре, всполоснув усталые лица, спустились в фойе отеля. Здесь их ждал солидный мужчина лет за пятьдесят, с умным внимательным лицом, холеный, важный, отвечавший перед начальством за всю эту шумную неуемную братию.

– Власин! – закричал Егорыч, увидев полковника. – Черт меня подери! Это же Власин! Сашок! Ты чего, не помнишь!? Это ж я, Егорыч!

Власин отшатнулся, внимательно уставился на своего сверстника, от которого несло коньяком и потом, сощурился, припоминая. Вдруг лицо его просветлело, расплылось в улыбке. Он широко раскрыл руки и поймал в объятия маленького щуплого Егорыча.

– Да как же! Егорыч! Брат! Друг! Да как же! Да я ж о тебе все эти годы помнил! Рыбак ты мой золотой! Егорыч!

Сцена вышла трогательная. Все заинтересованно смотрели на двух мужчин и понимающе улыбались. Егорыч вертел головой и приговаривал сквозь слезы:

– Я ж вам всю дорогу, дуракам… С Парижа все начинается! А вы – пей да пей! Не слушаете стариков, сволочи! Вот ведь друг…Сашка. Знаете, кто он?

Тут Власин крепко его тряхнул, отчего Егорыч поперхнулся и с удивлением посмотрел Власину в лицо. Власин натянуто улыбнулся и громко произнес:

– Егорыч хотел сказать, что я буду сопровождать вас во время визита и в меру своих возможностей оказывать помощь. Сейчас все, и дипломаты и сотрудники торгпредства, привлечены к визиту, на помощь, так сказать. Вот я за вами и закреплен. Власин, Александр. Можно без отчества, по-родственному. Ты ведь, Егорыч, это хотел сказать?

Егорыч закивал. Это, мол, и хотел. Чего ж еще хотеть-то! Сопровождающий, визит и все такое… При этом он заговорщицки подмигнул Власину, но тот нахмурился и успокаивающе похлопал Егорыча по плечу.

Егорыч приблизил губы к уху Власина:

– Ты не сомневайся, Сашок! Я ведь тоже… того… Послужил родине, так сказать. Все понимаю, брат!

Власин кивнул и показал всем на дверь:

– Там вас ждет автобус. Возвращаемся в аэропорт. Будем встречать президента и супругу. Попрошу без излишних инициатив и разных глупостей. Телевизионщики и агентства вперед, в первый эшелон, остальные во второй. Поехали, товарищи.

Все высыпали из гостиницы и погрузились в тот же автобус. Начинался государственный визит. Пресса, наподобие волчьей стаи, стерегла свою жертву, окружая ее со всех сторон и хищно скаля зубы.

Егорыч находился в первом эшелоне, потому что он как раз и был тем самым «агентством», а точнее, одним из них. В руках держал диктофон «Соня», блокнот и ручку. Дело одновременно простое и сложное. Надо успеть все записать, не упустив ни слова, а потом быстро свести в небольшой текст, добежать до телефона и надиктовать московской машинистке. Опоздаешь или перепутаешь что-нибудь – никуда больше не пошлют.

Егорыч волновался, краснел и потел. Он то и делозатравленно поглядывал на дверь в ожидании появления президентов с супругами. Телевизионщики мешали, толкаясь и просовывая вперед микрофоны на длинных «удочках»-штангах. Кое-кто выходил вперед с белым листочком, замирал перед камерой и командовал оператору: «Проверь баланс». Потом громко считал, а оператор вслушивался в звук, сверяясь с приборами на камере. Включили свет, яркий, желтый. Телевизионщики вновь засуетились, в последний раз проверяя камеры.

Егорыч злился, нервничал. Он страдальчески поглядывал на офицеров французской и русской охраны, кивая им на наглых коллег, и с возмущением вздыхал. Время от времени кто-то из штатских подходил к журналистам и бесцеремонно вталкивал их обратно в первый ряд, если те заступали за невидимую черту безопасности.

Наконец, суета улеглась, и в тягостной тишине послышался голос в радиостанции одного из офицеров русской службы: «Первый идет к вам. Внимание! Работаем по основному контуру!»

Все штатские разом шагнули к журналистам и встали к ним кто лицом, а кто и спиной. Двери распахнулись, и на площадку вышли несколько мужчин в черных костюмах. Они ощупали тяжелыми взглядами присутствующих и встали по периметру помещения. Вошли президенты и их жены. Горбачев широко улыбался, поднимая над головой правую руку. Раиса Максимовна была строга и собранна.

Камеры заработали, микрофоны вздрогнули в воздухе, толпа репортеров разом выдохнула и навалилась на спины и грудь охраны. Егорыча прижали к одной из спин так плотно, что щека расплющилась. Очки, напяленные по случаю важности события, сползли набок. Он закряхтел и стал выбираться ближе к интересующему объекту и в эту минуту оказался подмышкой у офицера охраны. Голова Егорыча мгновенно была надежно зажата натренированными железными мышцами молодца. Егорыч зашептал в отчаянии:

– Отпусти, я свой, свой!

Но «своих» здесь не было ни по каким расчетам. Поэтому Егорыч, страдая от тесноты и крайнего неудобства, писал все, что удалось услышать, раскручивая в блокноте каракули так лихо, что даже сам стал сомневаться, сможет ли когда-нибудь превратить их в слова. Диктофон к тому же предательски щелкнул и остановился.

Саша Власин заметил страдания старого приятеля, что-то шепнул охраннику, и тот, покосившись на голову Егорыча у себя подмышкой, нехотя расслабил мышцы. Егорыч выскользнул и нырнул под штатив ближайшей камеры. Камера пошатнулась и стала заваливаться набок. Ее успели подхватить чьи-то руки. Еще чьи-то руки ухватили Егорыча за штаны и потащили назад. Он отчаянно сопротивлялся и кричал что-то вроде:

– Не мешайте работать, я на службе! Государственная компания…

Но это не помогло. Паника среди репортеров привычно нарастала. Наглее всех вели себя французы и американцы. Они шипели друг на друга, толкались, наступали на ноги, ворчали на службу безопасности. Егорыч ввинтился в их агрессивный строй и замер между дородной американкой с огромными твердыми сиськами и худым, похожим на еврея, французом. Грудь американки легла Егорычу на правое ухо, лишив его слуха процентов на двадцать. Но Егорыч не роптал. Он уперся локтем во француза с семитскими чертами и застрочил что-то в блокноте.

Власин ухватил его за ворот и вытащил из толпы.

– Все, Егорыч, все! Уходят президенты. Беги в тот конец зала. Там телефоны. А то тебя опять затолкают. Гляди, вон ваши уже рванули!