Видя, как он вьет гнездо, я всем сердцем тоскую по Элис. Здесь, в Фесе, я так близко от нее — и все же так далеко, словно остался в Англии. Стойко вынеся месяцы, когда наш отъезд все время откладывался — а как я мог повлиять на решение посла? — теперь я исполняюсь яростного нетерпения, в котором меня ничто не радует, и дни мои в лучшем городе мира омрачены тучей едва сдерживаемого отвращения ко всему и вся.

Неделю спустя мы въезжаем в Мекнес и видим дворец и все вокруг в привычном беспорядке; более того, мы умудряемся заблудиться по дороге в императорские покои, поскольку несколько зданий и дворов разрушили и заново возвели на другом месте, чтобы освободить пространство для новых казарм. Известив о своем приезде, мы получаем сообщение, что султан примет нас позже, сейчас он муштрует войска. Бен Хаду поднимает бровь.

— Что ж, Нус-Нус, похоже, у нас есть пара часов отсрочки до отчета.

Он смотрит мне в глаза.

— Ты был превосходным заместителем в нашем посольстве — я непременно расскажу об этом императору.

Он не сводит с меня глаз, и мне становится не по себе.

— Не сомневайся, я не скажу ничего, что могло бы представить нашу поездку в дурном свете.

Он улыбается, хлопает меня по спине и быстро уходит. И я наконец могу идти в гарем, под предлогом встречи с Зиданой, чтобы отдать ей флакон драгоценного эликсира, заказанного в Англии. Кажется, один гарем ни капли не изменился, словно и дня не прошло с тех пор, как я последний раз здесь был, и меня внезапно охватывает страх, что, завернув за угол, я увижу Элис во дворе ее покоев, а у ног ее будет играть Момо. Но несмотря на то что я осматриваю все постройки и сады на своем пути, Элис нигде не видно, и во мне понемногу рождается холодная тревога.

Зидану, однако, я нахожу без труда. Она осматривает меня с головы до ног.

— Лондон пошел тебе на пользу, Нус-Нус. Не помню, чтобы ты когда-нибудь выглядел лучше.

Я не могу ответить императрице тем же. Семь прошедших месяцев не были к ней добры: под глазами у нее тени, белки пожелтели и подернулись кровью, двигается она медленнее, чем прежде, и посох, увенчанный черепом, кажется скорее необходимостью, чем украшением. Она берет флакон Primum Ens Melissae и с подозрением его нюхает.

— Чувствую только лимонный бальзам и алкоголь, — обвиняюще говорит она.

— Алхимик, улучшивший рецепт, весьма уверенно утверждает, что он действует.

Я повторяю ей все, что рассказывали мне о снадобье Натаниэль и Элиас.

— Макарим!

Служанка проскальзывает в комнату через мгновение, с любопытством поглядывая на меня и свою хозяйку.

— Глотни-ка этого, — приказывает Зидана, протягивая девушке флакон.

Макарим бледнеет. Еще бы, она-то знает, какие лекарства обычно раздает Зидана. Когда она наливает себе золотистой жидкости, рука у нее трясется — но, пусть и помешкав, Макарим залпом выпивает зелье, видимо, здраво рассудив, что лучше отравиться, чем ждать, когда тебе проломят череп посохом. Зидана наблюдает, как служанка пьет. Ее черные глаза делаются щелочками в обильной плоти. Разумеется, ничего не происходит — не так сразу, не внешне.

— Ты что, держал меня за дуру, думал, что я приму какое-то шарлатанское зелье, которое ты купил по случаю? Голову бы с тебя за это снять, евнух! Может быть, и сниму. А теперь верни мне золото и драгоценности, которые я тебе доверила, чтобы заплатить за эликсир, и я оставлю тебя в живых. Хотя бы до завтра.

Ох. Неловко замявшись, я обещаю, что принесу все на следующий день, хотя золото давно потрачено.

— Сейчас же! — верещит Зидана.

— Боюсь, наши пожитки еще не сняли с мулов, — отваживаюсь я, отчаянно пытаясь выиграть время.

Она бьет меня посохом, но, по счастью, ударить по-настоящему у нее нет сил.

— Ты что, считаешь меня такой же безмозглой, как ты сам? Кто оставит золото и драгоценности в мешках, притороченных к седлу мула? Иди и принеси их сейчас же. Макарим пойдет с тобой. Если не вернешься к полудню, пошлю за тобой стражу.

Макарим и я выходим через железные ворота и идем по дворцовым коридорам; оба мы подавлены. Я какое-то время гадаю, не одолжит ли мне бен Хаду денег, чтобы расплатиться с Зиданой; потом прихожу к выводу, что не одолжит. А кто тогда? В голове у меня ни единой мысли. Потом Макарим нарушает молчание, спрашивая с испуганным лицом:

— Что это было за зелье? Я умру?

— Думаю, да, — мрачно говорю я.

Она останавливается и смотрит на меня круглыми глазами.

— Это был яд?

Я едва не смеюсь при виде того, в каком она ужасе. Пусть так и думает, решаю я, вспоминая ее злобный заговор, боль, которую она причинила Элис. И ничего не говорю.

Макарим обхватывает себя руками и дрожит.

— В последние месяцы кругом было столько смертей. — Лицо ее искажается, на глазах слезы. — Я не хочу умирать…

— Столько смертей? — Сердце мое сжимает ледяная рука. — Ты о чем?

— Кровавый понос. Столько народу умерло.

— Элис?

Голос у меня такой хриплый, что я едва могу выговорить ее имя.

Макарим смотрит на меня, сощурившись, потом кивает:

— Да, она была одной из первых.

Меня бросает в жар, потом в холод и начинает трясти как в лихорадке. Кровь так громко стучит у меня в ушах, что я не слышу, что еще говорит Макарим, но прислоняюсь к стене и съезжаю по ней, пока не оказываюсь на земле.

Макарим смотрит на меня с любопытством.

— Тебе нехорошо, Нус-Нус?

На ее губах играет улыбочка: пусть смерть, возможно, и распростерла над нею крылья, Макарим нравится происходящее.

Слов у меня нет, я смотрю на нее, ничего не понимая, застыв на месте, хотя день жаркий. Кажется, говорить больше нечего; и делать нечего. Зидана велит отрубить мне голову, и это не имеет значения. Я исполнил свою роль. Увез Момо туда, где у него будет новая жизнь, подальше от губительных обычаев здешних мест. Я склоняю голову.

Казалось бы, ничто не может вторгнуться в охватившую меня безнадежность, но я невольно замечаю цепочку муравьев, вьющуюся по коридору. Они бегут из трещины между узорными изразцами зеллидж в далекий дворик, и каждый несет зернышко риса или хлебную крошку. Я смотрю, как они шагают мимо, крохотные существа, живущие своей маленькой жизнью, несмотря на то что огромные строения, рожденные мечтой безумного султана, делают их совсем ничтожными. Я гляжу на них, словно в забытьи, из которого меня резко выдергивают.

— Нус-Нус! Ты должен идти со мной!

Абид, мальчик-невольник, прислуживающий султану.

— Я тебя везде ищу, — задыхаясь, говорит он.

— Никуда он не пойдет, — заявляет Макарим, бросая на мальчика гневный взгляд. — Ему дала поручение императрица.

Абид сердито смотрит на нее.

— Мулай Исмаил требует, чтобы он немедленно явился в зал собраний.

Так тому и быть: даже Зидана не смеет перечить императору. Когда я поднимаюсь на ноги, Макарим тянет меня за рукав:

— Там был яд? Скажи мне правду.

Я таращусь на нее, не понимая, о чем речь. Потом качаю головой:

— Совсем наоборот.

— Я не умру?

— Уверен, ты нас всех переживешь.

Воспряв духом, она тут же снова начинает болтать:

— Тогда быстрее отдай мне деньги, я отнесу их Зидане и спасу наши шкуры.

Я гляжу на нее, словно она несет чушь.

— Нет у меня денег. И драгоценностей тоже. Ничего нет. Если она пожелает снять с меня за это голову, пусть ее. Какое мне дело? Можешь так и сказать своей хозяйке.

Потом я следую за абидом по коридору в свою комнату за записями и отправляюсь в зал собраний.

Там уже собралась толпа министров и кади. Среди них и новый визирь: сухопарый рябой человек, держащийся подобострастно. На нем простой халат и совсем нет украшений, он во всем кажется полной противоположностью Абдельазиза. Султан сидит на троне, двое слуг обмахивают его огромными опахалами из страусовых перьев, создавая прохладу. Если он и узнает меня, когда я поднимаюсь после поклона, то никак этого не показывает: его взгляд скользит по мне без интереса. У его ног сидит Азиз, с занесенным над листом тростниковым пером и подставкой для письма на коленях. Мгновение спустя входит бен Хаду и, быстро взглянув на мои записи, приступает к очень подробному отчету о нашем пребывании в Лондоне. Первым делом речь, разумеется, заходит о договоре; но Исмаил раздраженно машет на посла рукой, когда тот начинает перечислять условия.