Мое чутье придворного срабатывает сразу. Я смотрю на сиди Кабура сверху вниз — я и так немалого роста, а нелепые пробковые башмаки делают меня еще выше.
— И тебе, факих.
Никто ничего не заподозрит.
Он слегка сощуривает левый глаз, и я бросаю взгляд ему за спину. В глубине лавки, в полутьме, стоит человек. Я снова смотрю на хозяина, тот поджимает губы. Осторожнее.
— Ну и ливень! — восклицаю я для начала.
— Жена, да хранит ее Аллах, вчера вынесла все ковры из гостиной и развесила их на террасе проветрить.
— И забыла занести в дом?
Сиди Кабур беспомощно пожимает плечами:
— Ее мать заболела: жена всю ночь сидела у ее постели и вспомнила о коврах только после первой молитвы. Ковры моей бабушки сотканы из добротной крепкой шерсти, но вот цвета полиняли.
Он морщится, но я понимаю, что весь этот разговор затеян лишь для того, чтобы усыпить внимание подслушивающего покупателя. Пока он перечисляет травы, которые смешивал для тещи, и действие этих трав на ее запор, человек в лавке подает голос.
— У тебя есть корень волчьего лука?
У меня на загривке встают дыбом волосы. Волчий лук — редкое растение с неоднозначными свойствами. Полезные вещества в его клубнях могут остановить кровотечение и помочь быстрому исцелению раны, я это слишком хорошо знаю. Однако вытяжка из листьев дает смертельный яд. Из-за редкости растения и его силы цена немыслимо высока. Судя по выговору, покупатель родом откуда-то из мест между предгорьями Атласа и Великой Пустыней. Именно в тех краях волчий лук чаще всего и встречается. Опустив глаза, я замечаю, что на покупателе туфли с круглыми носами, какие нечасто увидишь тут, на севере. Уж он-то должен знать, что волчий лук можно купить куда дешевле на базаре в Тафрауте. Значит, этому человеку, или господину, которому он служит, деньги не важны, а растение нужно срочно. Вопрос лишь в том, для исцеления или для убийства?
Сиди Кабур спешит в глубь лавки. Я чувствую, что покупатель смотрит на меня, и вежливо ему улыбаюсь — но меня поражает напряженность в его взгляде. Придворным часто завидуют; щеголей и чернокожих обычно презирают. Я объясняю выражение его глаз подобными предубеждениями.
— Салям алейкум. Мир тебе, господин.
— И тебе.
Под предлогом избавления от злосчастных башмаков я склоняюсь и подсовываю листок со списком нужных мне товаров под склянку с тем сортом мускуса, что предпочитает императрица Зидана — там сиди Кабур его точно найдет. Мы с ним прежде уже поступали так; когда занимаешься тайными делами, никакая предосторожность не бывает лишней. Я прячу башмаки под прилавок, где они могут постоять, пока я отлучусь, потом выпрямляюсь, подчеркнуто отряхивая воду с плаща, чтобы чужак видел, что в руках у меня ничего нет.
Он все еще смотрит на меня; я от его взгляда покрываюсь мурашками. Не встречал ли я его при дворе? Он кажется мне смутно знакомым. Кости его лица под красной вязаной такией туго обтянуты кожей; его можно было бы назвать красивым, если бы губы не были сложены так злобно. В ухе у него нет невольничьего кольца. Вольноотпущенник? Купец, сам себе хозяин? Все может быть: в Марокко пересекаются многие торговые пути, вся страна — один сплошной базар. Но если он простой купец, зачем сиди Кабур просил меня быть осторожнее? И почему этот человек пытается купить, скажем прямо, сильный яд? Если он знает, кто я, он должен знать, что я здесь со схожими целями. Что это, проверка? И если да, то кто меня проверяет?
Разумеется, я кое-кого подозреваю. У меня есть враги, есть они и у моей госпожи.
Снова появляется сиди Кабур.
— Это то, что ты ищешь?
Покупатель обнюхивает клубни, словно может одной лишь силой обоняния определить, отвечают ли они его требованиям. Еще одна фальшивая нота: любой настоящий отравитель знает, что возраст корня не имеет значения; как и его родственница, лилия, волчий лук сохраняет свои смертоносные свойства навсегда.
— Сколько?
Травник называет грабительскую цену, и покупатель соглашается, почти не торгуясь. Это окончательно убеждает меня в том, что дело нечисто. Пока южанин копается в кошельке, извлекая монеты, я быстро выхожу на Хеннасук, едва не сталкиваясь с тачкой, полной кувшинов для воды, горшков и сковородок, и между мной и преследователем сразу оказываются несколько ослов, спорящие женщины в чадрах и шумная стайка детей. Укрывшись под навесом кофейного лотка, я осматриваюсь и слежу за прохожими, ища резкие черты лица под красной вязаной такией. Когда становится ясно, что никто за мной не идет, я проклинаю свою глупость. Ругань европейских невольников вывела меня из себя. Я слишком тревожусь.
К тому же я должен исполнить поручения моего повелителя. Нет времени прохлаждаться здесь, лелея свое помешательство. Пусть лучше сиди Кабур избавится от южанина и возьмется за заказ императрицы; я зайду за ним позже. В списке есть вещи, на приготовление которых уйдет какое-то время.
Лавка шорника на другом краю базара, за рядами торговцев тканью, галантерейщиков и портных, сапожников и башмачников. Изготовитель чепраков и попон — рослый мужчина, почти такой же темнокожий, как я, с крупными чертами печального лица, на котором, когда он слышит мой заказ, появляется выражение почти комического смятения.
— Мешок для навоза? Шитый золотом?
Я киваю.
— Это для очень благочестивого коня. Он совершил паломничество в Мекку, нельзя допустить, чтобы его испражнения падали на землю.
Я во всех подробностях объясняю, чего требует Мулай Исмаил.
Мастер изумленно таращит глаза.
— И сколько же султан заплатит за такую тонкую работу?
Но он уже побежден: он знает ответ.
Я развожу руками в знак извинения. Султан никогда не расстанется ни с единой монеткой, если может этого избежать. Страна и все, что в ней есть, принадлежит ему: зачем же платить? Зачем вообще при таком строе деньги? Но мой повелитель копит их в казне и, если верить слухам, во множестве тайных покоев, вырытых под дворцом. На следующий день после смерти своего брата, султана Мулая Рашида, который, отмечая Великий Праздник, бешено скакал на коне по дворцовым садам в Марракеше, пока не ударился головой о роковую низкую ветку апельсинового дерева, Исмаил занял сокровищницу в Фесе и объявил себя императором. Армия, жалованье которой оказалось таким образом в его руках, сразу встала на его сторону. Он коварен, мой повелитель; у него нюх на власть. Император из него вышел отличный, пусть и самозванец.
Я напоминаю бедному мастеру, что монарший заказ обеспечит ему прибыльную работу на тех, кто захочет последовать примеру моего повелителя, но, уходя, вижу: он сомневается, что многие захотят обзавестись шитыми золотом мешками для навоза.
Другие важные поручения мне исполнять куда проще, поскольку торговцы знают, как обстоят дела. К тому же быть поставщиком императора, который ведет свой род от самого Пророка, — великая честь. Этим можно хвастаться. Некоторые даже сделали себе вывески, на которых значится: «По велению Его Величества Султана Мулая Исмаила, Императора Марокко, да пошлет ему Аллах долгие счастливые годы». Он нас всех переживет, думаю я по пути. Уж точно тех, кто попадется ему под горячую руку. Или под меч.
Следующей встречи я сам жду с нетерпением. Коптский торговец книгами редко бывает в Мекнесе. Сейчас, в благую пору, он навестил нас для того, чтобы доставить заказ Исмаила, пополнение знаменитого императорского собрания священных книг. Исмаил, правда, сам не умеет прочесть ни слова в этих томах (нет нужды, когда можешь платить ученым, чтобы читали тебе вслух; к тому же он знает весь Коран наизусть, чем не упускает случая блеснуть). Но книги свои он любит и относится к ним с глубочайшим почтением: книги султан уважает куда больше, чем человеческую жизнь.
После всегдашних цветистых приветствий и моих расспросов о здоровье жены, детей, матери, родни и коз египтянина он покидает меня, чтобы принести заказ из хранилища, которое снимает, приезжая в город, и я праздно жду, вдыхая ароматы старой кожи и пергамента, трогая бережно хранимые переплеты, изучая вытесненные на них стихи. Торговец вбегает в комнату: он запыхался и раскраснелся, капюшон его джеллабы насквозь промок. Когда он разворачивает полотняный покров книги, я понимаю, почему он держит ее отдельно от остальных — от ее красоты у меня перехватывает дыхание. На переплете позолота двух оттенков. Обложку украшает сложный узор, окруженный широкой двойной каймой. Он напоминает мне ковры в покоях султана, роскошные изделия из далекого Герата и Табриза.
