— Понимаю, — послу неловко, он бросает на меня обвиняющий взгляд. — Что ж, тогда вернемся к вопросу о пленниках-мужчинах…

Султан машет рукой — ему все это надоело.

— Идем, Нус-Нус.

Он поворачивается к англичанину спиной — непростительное оскорбление! — и уходит, не проронив более ни слова.

На следующий день сэр Джеймс Лесли и его свита уезжают. Меня в числе прочих отправляют сопровождать их до северной дороги. Как и Самира Рафика. Сложно сказать, кто за кем следит: хотя тафраутец почти, или совсем, не говорит по-английски, я замечаю, как он поглядывает на меня, бен Хаду и каида Омара, если мы перемолвимся с послом хоть словечком. Сэр Джеймс со мной резок и в глаза мне не смотрит. Думаю, он винит меня за вчерашнюю неловкость. Когда мы прощаемся, по-английски, пожимая друг другу руки, я прошу, чтобы он позаботился о нашем деле и в Англии, но он отвечает лишь:

— Этот вопрос закрыт, — и разворачивает лошадь, чтобы попрощаться с каидом и Медником.

— О чем вы говорили? — спрашивает Самир.

Его острое лицо исполнено любопытства.

Я прячу разочарование и коротко отвечаю:

— Тебя не касается.

— Он никогда не отпустит ни тебя, ни Момо, — говорю я Белой Лебеди, когда предоставляется случай побывать в гареме. — Прости, Элис, я старался.

Ее глаза наполняются слезами. Вода собирается в них, потом, дрожа, переливается через край, чертя дорожку сквозь сурьму. Она сердито утирает слезы, словно тело предает ее, как и весь мир. На ее дивном лице остается черная полоса. Мне до боли в руке хочется погладить ее по щеке, но она слишком рассержена.

— Будь они прокляты! Будь прокляты все мужчины! — Она поднимает на меня глаза. — Прости, Нус-Нус, к тебе это не относится.

Не знаю, что хуже: относиться к числу мужчин или не входить в него.

Уже несколько недель Момо снятся страшные сны; я дважды заставала его гуляющим во сне. Прошлой ночью я проснулась и обнаружила, что он стоит посреди коридора.

Я слышала, что когда французский король был ребенком, мастер по имени Камю изготовил для него лошадок и маленькую карету — с лакеями, пажом и дамой внутри, — и все эти фигуры крайне правдоподобно двигались. Когда я позвала сына и он повернулся ко мне с отсветом луны в глазах, он был похож на одно из тех хитроумных устройств: точная копия человеческого существа, но без души, мертвая и пустая внутри.

— Момо! — ласково сказала я. — Что ты делаешь?

Он ответил, как механизм.

— Надо приготовиться.

— К чему?

— Он собирается меня убить.

— Кто?

Он не ответил, просто смотрел белыми в лунном свете глазами.

— Милый, пойдем, давай я тебя уложу обратно в постель. Там тебе нечего бояться.

— Всем есть чего бояться.

Я невольно вздрагиваю.

Я все же отвела его в кровать, и он сразу снова уснул, даже не шевельнулся до утра, но я лежу без сна всю ночь. Наутро, одевая его, я спрашиваю:

— Как ты ладишь с Зиданом?

Он бросает на меня быстрый мрачный взгляд.

— Он мой брат.

— Он тебе ничего не сделал?

Лицо у него делается осторожным.

— Нет.

— Точно?

Он кивает, но не смотрит на меня.

— Он тебе никак не угрожал?

— Глупая мама. Он мой друг.

— Если будет, скажи мне, Мохаммед. Обещаешь?

— Обещаю, мама.

— Я точно знаю, отец не хотел тебе сделать больно, когда в тот раз ударил. Он думал о другом. Он сердился на меня, понимаешь, а когда он выйдет из себя… он сам не свой. Но он тебя очень любит, Мохаммед, не сомневайся.

Момо серьезно кивает, хотя он, конечно, слишком мал, ему не понять. Он такой храбрый малыш, а ведь он совсем младенец. Я должна его спасти, во что бы то ни стало, хотя при мысли, что мне придется с ним расстаться, сердце мое сжимается, как кулак.

У меня есть план, план, который родился, когда я смотрела ночами в потолок. Я очень много узнала здесь, при марокканском дворе. Научилась быть находчивой, бдительной и полагаться на себя. Выучила немного арабского, но не показываю, что понимаю: я слышала, как Зидана отдает приказы служанкам и говорит с ними о ядах. Я научилась надевать второе лицо, как советовал мне Нус-Нус, улыбаться, когда хочется плеваться и царапаться; изображать удовольствие, когда чувствую лишь боль и унижение — в общем, стала такой превосходной актрисой, что могла бы выйти на сцену вместе с лучшими шлюхами Лондона.

И во всем этом мне помогает маленькая служанка, дочь повара Мамасс, которая служит мне второй парой глаз и ушей. Она оказалась толковой разведчицей. Выглядит такой маленькой и невинной, почти ребенком, что при ней развязываются языки. Задает вопросы, которые никто не посмел бы задать. Подружилась со слугой травника и, поскольку благодаря тому, что выросла при дворцовой кухне, разбирается в сложных составах, болтает с ним обо всем на свете. Она — настоящее сокровище. К тому же ее отец — Малик, повар султана, и она может свободно бегать по всему дворцу, стоит ей сказать, что она идет к папе. Но ее редко спрашивают, все знают малышку Мамасс, черноглазую, с прелестной улыбкой и щелью между передними зубами.

Я посылаю ее за Нус-Нусом.

— Слышала, будет посольство в Лондон.

Он смотрит на меня с удивлением.

— Гарем за стеной, его охраняют — но слухи иной раз просачиваются даже в эту крепость.

— Да. Его возглавит каид Мохаммед бен Хаду. Английский посол, поскольку с султаном у него не вышло договориться ни об освобождении рабов, ни о Танжере, попросил, чтобы к королю в Лондон было отправлено посольство, обсудить условия. Думаю, он боится, что его обвинят в неспособности довести переговоры до удовлетворительного завершения.

— А кто поедет с бен Хаду?

— Каид Мохаммед Шариф, отступник-англичанин Хамза… Шариф — вполне достойный человек, состоит в каком-то родстве с семьей султана. Но Хамза!.. Не пойму, как такой человек получил столь почетное задание? Будет еще человек десять.

— Эти десять уже выбраны?

Нус-Нус пожимает плечами:

— Меня в такие вещи не посвящают.

— Кто будет их выбирать?

— Султан, кто же еще.

— Сделай так, чтобы он отправил тебя в Англию с бен Хаду.

— Меня? Исмаил меня никогда не пошлет!

— Ты не можешь найти способ? Ради меня, Нус-Нус? На лице у него сомнение, брови сурово сдвинуты.

Мне хочется разгладить складки на его лбу, но нельзя: здесь повсюду глаза.

— Я постараюсь, но лучше скажи, зачем тебе это.

— Я хочу, чтобы ты отвез… послание от меня.

Я собираюсь выйти из гарема, когда ко мне подбегает Самира, одна из служанок Зиданы.

— Госпожа тебя зовет.

Я иду за ней в личные покои императрицы и застаю ту во всем ее величии: на диване, покрытом шкурой леопарда, в высоком золотом головном уборе с хрустальными каплями, висящими надо лбом, в ожерелье из раковин каури и жемчуга, закрывающем всю шею. Платье на ней пурпурное с серебром, расшитое до того, что не гнется. В правой руке она держит скипетр, увенчанный черепом какого-то несчастного животного с клыками.

Я простираюсь, но она нетерпеливо стучит жезлом в пол возле моей головы.

— Вставай, вставай!

Когда я поднимаюсь на ноги, она принимает театральную позу, развернув лицо к солнцу, чтобы хрусталь заиграл и замерцал.

— Я еще красива, Нус-Нус? Из мужчин тебе, сенуфо, проще всего судить о девушке лоби.

Никакая она не девушка, и осложнения после прошлых родов ее отяжелили: жир разрастается во все стороны. Когда она поднимает жезл, по руке сбегают волны плоти. У нее висят брыла и второй подбородок: если честно, она кажется бессильной и рыхлой от возраста. Разумеется, честным я быть не могу.

— Госпожа, ты прекрасна, как всегда.

— Не лги мне, евнух. Я старая, я устала, я теряю очарование. Муж зовет меня реже, чем прежде, суставы у меня болят, а женщины в гареме своевольничают. Чуют, что моя власть слабеет; борются за положение друг с другом, ждут, когда мое место освободится.