— Посмотрите, дорогой Керк. Вы английский аристократ, вы привыкли к лучшему, скажите, что вы думаете о дворце, который я строю?

Керк, польщенный, что с ним обращаются как с благородным и интересуются его мнением, разражается неумеренными похвалами. Он, судя по всему, не видел в Лондоне ничего столь прекрасного, хотя, говорят, новый дворец французского короля в Версале может с этим сравниться.

Лицо Исмаила мрачнеет, и Керк поспешно добавляет:

— Но разве у французов есть вкус!.. Разрази меня гром, никакого вкуса. Мишура и безвкусица, не больше. Не то, что это.

Он широко разводит руки, очерчивая картину продолжающегося строительства, каменщиков и мастеров, садовников и иноземных рабочих, до седьмого пота трудящихся на стенах.

— Это… это гигантская работа, сэр… Мощно, изрядно… смело.

Исмаил склоняет голову. Глаза у него острые и ясные, словно у коршуна, увидевшего добычу и изготовившегося напасть.

— Разумеется, подобное начинание вызывает зависть и нападки — уверен, вы замечали, другим не нравится, когда ваш свет сияет ярче, чем их. Мне приходится защищать свое создание от врагов даже в этих краях: дикари, не наделенные вашим пониманием, не ценящие искусство, которым мы здесь заняты, глядят на мое творение с завистью. Я должен вооружиться против этих варваров, если не хочу увидеть, как наследие мое будет разрушено.

Он делает мне знак записывать все, что будет сказано дальше. Едва поднимает палец, но я к такому давно привык и ловлю сразу. Я быстро смешиваю чернила, обмакиваю перо и держу его наготове.

— Должен просить вас о снисхождении, господин. — Исмаил бессовестно льстит англичанину. — Мне нужно… то, что я не могу иначе достать в своей замечательной стране, то, с чем можете мне помочь лишь вы. У нас прекрасные мастера, знающие множество ремесел, но ни один не сравнится с английскими, когда доходит до необходимого.

— Что же это, сэр?

— Да оружие же. Пушки. Что мне нужно, чтобы защититься от злых берберов, которые жаждут превратить все, что я создал, в щебень, так это десяток лучших английских пушек. Мне нужен упорный человек, надежный человек, который взял бы у меня заказ и передал его лучшим мастерам в Англии. Вы, Перси Керк, вы кажетесь мне человеком упорным и надежным — как друг, не могли бы вы мне в этом помочь?

Полковник отвешивает сложный поклон.

— Почту за честь, сэр.

По подсказке Исмаила он подписывает мои заметки, хотя они на арабском и в них ничего особенного пока нет и какое-то время не будет.

Получив желаемое, да еще с подписью, султан радостно отправляет англичанина и его свиту обратно в Танжер, нагруженных дарами и множеством пустых обещаний. Не думаю, что настоящий посол будет доволен тем, как далеко зашел его безмозглый порученец. Мне почти жаль его.

А засуха продолжается. Молитв возносится вдвое больше: Исмаил убедил себя, что столь суровая погода означает гнев Аллаха, хотя на что тот разгневан, султан не говорит. Городских детей посылают в поля, танцевать и молиться о дожде, но не выпадает ни капли. Султан решает, что теперь ответственность должны взять на себя марабуты и талебы. Он повелевает, чтобы они сложили молитвы по случаю и совершили босиком паломничество к святым местам. Дождя по-прежнему нет.

Исмаил приходит в ярость. Его амбары, построенные с великим трудом и тянущиеся на мили под городом, как катакомбы, полны едва на одну десятую. Если, упаси Бог, какой-нибудь враг (беглые братья султана; берберские племена; неверные) устроит осаду Мекнеса, мы умрем с голоду, как крысы в ведре. Гнев султана обращается на городских евреев: он изгоняет их из города молиться о дожде, говоря, что если они действительно — богоизбранный народ, как они говорят, Бог услышит их молитвы. Им велено не возвращаться, пока не пойдет дождь.

Небо заволакивают облака, и начинает казаться, что Бог действительно любит евреев Мекнеса, но потом снова выходит солнце и начинает палить еще безжалостнее, чем прежде. Рынок переполнен мясом: в деревнях вокруг Мекнеса забивают скот, поскольку его нечем кормить. Некоторые ушли в горы с оставшейся скотиной, но многие животные пали от жары.

Исмаил велит созвать прорицателей, но приметы трудно истолковать. В конце концов он объявляет, что избранные придворные отправятся в поля босиком, в самой старой и мрачной одежде, какая найдется. Меня и еще одного абида посылают в беднейшие кварталы города купить старые тряпки, кишащие вшами, потертые по краям и рукавам, — чем грязнее, тем лучше. Старуха, продающая одежду мужа, сгребает монеты похожими на когти пальцами и быстро захлопывает дверь, пока я не передумал. Новости быстро разлетаются, и вскоре вокруг меня толпятся люди, радостно сдирающие с себя старье в переулках.

На следующее утро мы стоим на раннем солнце, которое уже обжигает, хотя едва встало. Мы помылись перед первой молитвой, так что хотя бы тела у нас чистые; но одежда наша зловонна и полна паразитов, и султан выбрал худшую. Он ведет нас через Баб аль-Раис, сверху на нас пустыми глазницами смотрит голова волка. Готов поклясться, челюсти черепа ухмыляются при виде мучителя. Эмир Зидан чешется, как блохастая собака, и плачет, умоляя, чтобы ему позволили остаться дома с мамой. Но Исмаил настроен решительно: все эмиры здесь, даже малыш Момо, которому едва исполнилось два — мне приходится отнимать его силой у воющей матери. Элис не может расстаться с ребенком ни на мгновение; думаю, это потому, что она едва не потеряла его из-за козней Зиданы.

Мы идем через Садат аль-Хедим, и жители выходят из своих домов посмотреть на нас: оборванная толпа, которую ведет человек в лохмотьях. Знают ли они, что это султан? Непохоже: они никогда не видели Исмаила без коня под золотым чепраком, без мальчиков-невольников с опахалами из страусовых перьев, без вооруженных до зубов бухари. Но никто не произносит ни слова. Что-то в скорбной процессии трогает наблюдателей. Некоторые, должно быть, примкнули к нам: когда мы выходим за крепостные стены и движемся к холмам, нас явно становится больше. Мы ходим от святилища к святилищу, вознося молитвы, и все это время в небе ни облачка, а солнце палит так же нещадно. Мы не едим и не пьем. Детям это дается непросто, но самым стойким из них оказывается Момо.

Когда мы наконец возвращаемся во дворец, император разгневан, и все стараются не попадаться ему на глаза. Некоторым, увы, эта роскошь недоступна. Султан мечется по дворцу с криком. Стражей отправили в матаморы изъять любые изображения христианских святых, которые могут мешать нашим молитвам и навлекать на нас гнев Аллаха. В хамаме я умудряюсь уронить туфлю Исмаила в бассейн с водой (для частых паровых бань султана вода, похоже, находится всегда) и запятнать чистейшую лимонно-желтую кожу. Исмаил подбирает туфлю и яростно лупит меня ею, до ссадин на шее и плечах. Остается благодарить Бога, что в руках у него не было ничего более смертоносного.

В тот вечер я иду за ним, когда он направляется в гарем, чтобы выбрать женщину на ночь. Вместе с новыми рабочими только что привезли от сиди Касима несколько пленниц-европеек. Султан задерживается возле светловолосой русской, потом резко поворачивается на пятке и прямиком идет в покои Белой Лебеди.

Четвертый день четвертой недели,

Сафар 1091 Г. X.

Аль-Уез Абайяд, урожденная Элис Суонн. Обращенная английская пленница, мать эмира Мохаммеда бен Исмаила.

На следующий день начинается дождь.

Помню, как я едва выносила здешнюю жизнь, в те месяцы почти три года назад, когда была беременна своим дорогим мальчиком. Я думала: я стану матерью наконец-то и все будет замечательно. Думала, когда у тебя есть ребенок, все в мире меняется. Я была права; но не так, как воображала.

Я гляжу из-под капюшона черепа, сквозь глазницы; смотрю, как другие женщины в гареме посвящают себя ежедневным молитвам, сплетням, хне и прихорашиваниям, словно они — милые создания, безвредные и прелестные. Но теперь-то я знаю. Я видела, что под этой сурьмой и глиной, под шелками и атласом, духами и притираниями. Внутри там лишь гниль и яд, все поражено злом.