— Я не ждала доброты.

Доброты. Ею ли объясняется это движение? Возможно, отчасти; но у меня был и свой интерес. Дело в том, что я уже чувствую связь с этой женщиной, единение, медленный огонь — я должен как-то спасти ее от нее самой. Должен убедить ее обратиться, чтобы она осталась жива, и я мог видеть ее, хоть иногда, в садах гарема, и солнце бы играло на этих желтых волосах. Встречаться с нею глазами поверх фонтана, когда Черный Джон поет свои печальные песни…

Я собираю каждую каплю убедительности, что могу выжать из своей души.

— Моя жизнь сейчас не так плоха. У меня есть маленькие радости, те, что доступны просто потому, что ты живой. Их много, даже здесь, даже в моем умаленном состоянии.

— Жизнь в нас упорствует, полагаю. Стремление выжить. Что за упрямые мы создания: цепляемся за свою радость, как бы мало ее ни было.

Она задумчиво качает головой.

— Я спрашиваю себя, нет ли в душе какого-то таинственного сосуда, в котором радость копится, как вода в стакане? Пустота в конце концов заменяется жизнью и однажды, на великом подъеме, ты понимаешь, что жить хочешь больше, чем умереть. Я смирился с тем, что не буду свободным человеком, не женюсь и не стану отцом, но я ем, сплю, смеюсь — думаю, наблюдаю и чувствую. Я — это я. Я пребуду.

Она опускает глаза, и я вижу, что руки ее сплетены на коленях.

— Дети. Да, вот мы и добрались до слабого места. И все же я стану бесплодным древом, дважды мертвым, — мягко говорит она в конце концов.

— Не понимаю.

— В Книге Иуды так говорится об отступнике: он мертв в духе и попадет в огненное озеро. Но для меня это значит больше, — она поднимает глаза от переплетенных пальцев. — Вот кто я. Девственница, нетронутая, без потомства. А я всегда хотела детей.

Что-то внутри меня стягивается в узел.

— Я ехала из Голландии, чтобы выйти замуж за англичанина, когда попала в плен. Подумай, я могла бы быть сейчас там, в Лондоне, в своем большом доме, — замужняя состоятельная женщина, возможно, даже, коль скоро с замужества моего прошло бы более месяца, ожидающая дитя.

Не поможет ли мне это убедить ее?

— Если ты хочешь иметь возможность принести в мир новую жизнь, Элис Суонн, просто произнеси шахаду. С тобой будут обращаться бережно, тебя станут чествовать. Султан добр к женщинам своего гарема, их жизнь не назовешь тягостной. Ты скорее умрешь от скуки и чрезмерной роскоши, чем от страха или боли.

— А дети, рожденные в таком союзе?

— Они — его, признаны им. Роди ему сына, и тебя возвысят, возможно, даже сделают женой.

— Высокая честь, которой стоит желать, — голос у нее резкий. — Дети остаются с матерями?

— Детей здесь обожают. Они живут в гареме, пока не вырастут достаточно, чтобы начать учиться своим обязанностям, — я умолкаю, но совесть заставляет меня продолжить. — Сыновей высоко ценят, — поправляюсь я. — Сыновья определяют положение женщины в гареме; но они могут вызвать зависть и стать причиной вражды со стороны других женщин, а это может быть… опасно.

Взгляд удивительных глаз скользит по моему лицу, потом она опускает взор и сидит, изучая свои руки, а я уверяюсь в том, что загубил своей честностью малейшую возможность убедить Элис. «Глупец!» — ругаю я себя. На мгновение мне показалось, что ветер подул в мою сторону, но теперь женщина ужасающе тиха, — хотя, может быть, в этом есть доля смирения. С уделом мученицы? Решись Элис умереть, она захватит меня с собой. Ко мне возвращается память о счастье, которое охватило меня, когда я вышел из темницы, — мучительная, дразнящая память. Бен Хаду — великий ловкач, думаю я. Царедворец, посол, переговорщик. И все же он, похоже, решил, что потерпит крах, взявшись обратить эту женщину, и предложил меня себе на замену. Теперь я представляю, что он сказал: «Нус-Нус произведет на нее куда более благоприятное впечатление, чем твой покорный слуга, повелитель. Такой большой чернокожий человек, искусно говорящий по-английски? Ничтожный обитатель джунглей, поднявшийся до высот придворной службы и достаточно образованный, чтобы читать ей строки поэтов? Как может она не поверить словам такого человека? Возможно, он даже расскажет ей свою собственную историю — может ли это ее не тронуть?» И Исмаил, забыв, что не видел меня три недели, пока я гнил в тюрьме, говорит: «Да, у него для абида весьма изысканные манеры. Ты мудрый человек, Аль-Аттар. Сейчас же приведи мальчика».

Меня можно заменить, надо мной и так висит смертный приговор. Кто меня хватится? Никто. Я вижу губы Зиданы, искривленные в злобной усмешке: «Удачи… Она тебе понадобится».

Неужели придется, думаю я, умолять эту хрупкую женщину сохранить мне жизнь? Это крайнее средство, и оно постыдно. Я чувствую, как пробегает по мне дрожь, от одного намерения упасть перед Элис ниц и молить ее ради меня, не ради нее самой, покориться воле султана. Снаружи слышится скорбный клич муэдзина, созывающий правоверных на молитву — четвертая молитва, кстати, магриб — «запад», на закате солнца. Не она ли, думаю я, станет для меня последней.

— Я всегда знала, что все сведется к этому, — тихо говорит она. — К тому, смогут ли сила моей воли и твердость веры одолеть мягкость сердца.

И, помолчав, добавляет:

— Кажется, что бы ни возобладало, мне будет чего страшиться.

Она ловит мой взгляд. Я не знаю, что она видит в моих глазах, но улыбка, которую она мне дарит, сладка.

— Если я стану упорствовать, убьют не только меня, но и тебя, так?

Я внезапно лишаюсь дара речи. И просто глупо киваю.

Она отводит взгляд.

В моей комнатке все по-прежнему — как и обещал бен Хаду. Старое одеяло ровно расстелено на узком диване; молитвенный коврик лежит посреди комнаты, а подставка для письма стоит на деревянном сундуке, возле курильницы. В подсвечнике новая свеча. Я снимаю все с сундука и открываю его — внутри бережно сложена моя одежда; но Книги ложа не видать. Должно быть, племянник Абдельазиза ее куда-то унес. Зачем, гадаю я; и кого мне придется просить, чтобы ее вернули мне. Надеюсь, не самого визиря.

Я выхожу во дворик и осматриваюсь в сумерках. Здесь ничего не изменилось, вот только от тепла после дождей зелень стала пышнее, и гибискус выбросил больше цветов — радостных алых труб, возглашающих о безразличии к тяготам людского мира. Обычно при виде их на душе у меня становится легче, но сегодня они меня печалят.

— Нус-Нус?

Я оборачиваюсь и вижу абида, одного из мальчиков-невольников султана. Он глядит на меня и широко улыбается.

— Ты вернулся! А мы думали, ты умер. Самир нас уверял, что умер.

— Вот как? И почему, любопытно.

Мальчик мнется. Думаю, он знает больше, чем говорит. Я опускаю глаза и вижу, что в руках у него Книга ложа.

— Какое облегчение — я гадал, куда она подевалась.

Кажется, жизнь понемногу возвращается в свое обычное русло. Я забираю книгу. Старая кожа на ощупь утешительно тепла; вес и размеры книги мне знакомы, как мои собственные. Я было собираюсь пересечь комнату, прижимая книгу к груди, когда абид говорит:

— Ты нужен. Султан тебя спрашивал.

Я наклоняюсь и укладываю драгоценную книгу в сундук, на место.

— Что ты делаешь?

— Убираю книгу для сохранности.

— Не надо! Возьми ее с собой.

— Сейчас? — глупо спрашиваю я.

— Сейчас!

— Нужно внести исправления?

Я решаю, что Самир Рафик наделал в ней ошибок, и это ускорило его смещение…

— Его Величество сейчас с женщиной.

Близится пятая молитва. Султан никогда не пропустит салят Иша ради того, чтобы лечь с женщиной: он — человек пылкий в благочестии, неукоснительно соблюдающий должные обряды. Возможно, абид недопонял.

— Еще слишком рано.

— Ты должен еще и перевести. Белая женщина не понимает его приказов. Ты нужен, чтобы переводить — чтобы она делала, что ей велят, а потом внести запись в Книгу ложа.

Сердце мое останавливается, потом пускается вскачь. Впрочем, чего я ждал?