Хамза перекидывает нож из одной руки в другую.

— Горло или брюхо, а, евнух? — шипит он на меня. — Быстро или медленно? Я не могу ре…

Не договорив, он бросается на меня, я уклоняюсь от ножа, поскальзываюсь на каком-то мокром овоще или еще чем похуже, и нож задевает мое плечо. Я с воем отшатываюсь, но Хамза мощным прыжком прижимает меня к стене и приставляет нож к ребрам.

Его глаза таращатся на меня и моргают сквозь кровавую маску.

— Глупый черномазый! Теперь мне придется тебя убить, а тебе всего-то надо было уйти…

Нож проходит сквозь ткань моей одежды, я сжимаюсь и чувствую, как он скользит, сперва холодно, потом обжигая, по моей коже. Это смерть. Плохо так умирать, бесславно, в грязном лондонском переулке, вдали от дома и помощи. Хамза снова приставляет острие ножа к моим ребрам, и вдруг вскрикивает и опускает глаза, дергая ногой. Нечто отлетает прочь, маленький демон с окровавленным ртом. Он улыбается — у него алые зубы, — и мне на мгновение кажется, что это Амаду восстал из мертвых, чтобы отомстить убийце, но когда он убегает вприпрыжку в костюмчике из золотых кружев, я понимаю, что это Момо. Потом из мрака выступает огромная тень и швыряет отступника и его нож в разные стороны. Хамза с силой бьется о стену и сползает по ней, вытягивая ноги. Он кашляет, ругается, пробует встать; но тень бьет его кулаком в грудь, потом склоняется и очень ловко, четким движением перерезает ему глотку — и быстро делает шаг в сторону, чтобы не попасть под фонтан крови. Следом вытирает лезвие об одежду отступника, вешает нож на пояс и оборачивается.

Я с самого начала знал, что убью Хамзу, но при виде того, как от него столь умело избавились, теряю дар речи. Наконец мне удается выговорить:

— Как?

Мустафа смотрит на меня с непроницаемым лицом, потом пожимает плечами.

— Я уже вышел из театра, чтобы пойти за тобой, а тут бежит мальчик. Он сказал, что тебя пытается убить плохой человек.

Момо крепко обнимает меня за ноги.

— Я его укусил, Нус-Нус, ты видел!

— Видел.

Я обнимаю Момо, потом снова поднимаю глаза.

— Не знаю, что сказать. Кажется, «спасибо» — это совсем не то. Но я благодарю тебя, Мустафа, от всего сердца.

— Прошу, зови меня Аддо. Так меня звали в моем племени.

— «Властелин Дороги».

Я киваю. Именно так он и выглядит, стоя среди сгущающегося мрака в плаще и тюрбане, с горящими глазами.

— Мое настоящее имя — Акуджи.

— Мертвый, но Бдящий. Тебе подходит. Уж точно лучше, чем Нус-Нус.

Он хитро мне улыбается, на затененном лице зубы кажутся особенно яркими. Потом снова становится серьезным.

— Тебя станут искать. Вернее, станут искать двух арапов. Но, думаю, из-за троих и вовсе поднимут бунт, мне нужно вернуться к Ортанз, пока меня не хватились.

— Не беспокойся о нас, я знаю, куда нам пойти. Спасибо, Аддо.

Мы ненадолго беремся за руки, и он уходит во тьму.

Я веду Момо в дом Натаниэля Дрейкотта, который, как я с опозданием понимаю, живет всего в двух кварталах отсюда. Дождь все еще льет; вокруг никого, и это хорошо. Когда мы подходим к двери, Момо уже наполовину побелел.

Натаниэль, надо отдать ему справедливость, лишь поднимает бровь, увидев нас, и приглашает нас войти. Смотрит на Момо.

— О небо, нигредо становится альбедо! Что за непостижимая алхимия?

Момо радостно хихикает.

— Мистер Дрейкотт, боюсь, я вынужден просить вас о помощи.

Я быстро рассказываю ему, что случилось.

— Мне очень неловко вовлекать вас в столь неприятное дело, и я не стану вас винить, если вы пожелаете позвать констеблей. Однако выслушайте меня, у меня для вас предложение.

Час спустя, чистый, с перевязанными ранами, получив согласие на свое предложение, я забираюсь в портшез, который вызвал мистер Дрейкотт. Я укутан в одолженный им плащ, на лицо мое надвинута треуголка. Носильщики пыхтят и отдуваются всю дорогу до Уайт-Холла.

— Боже правый, — говорит один, когда я выхожу, неся Момо под плащом на бедре. — Уж простите, сэр, но тяжелы вы, как конь.

Я извиняюсь и отдаю ему последний золотой, отчего он замолкает.

В тот вечер, когда король удаляется в опочивальню, я бегу с Момо по темным коридорам, по галереям и черным лестницам, которыми редко пользуются: все эти безлюдные части огромного дворца постепенно приведут нас, незамеченными, к Личной лестнице. Камердинер, мистер Чиффинч, проводит нас к Его Величеству.

Короля мы застаем за одиноким ужином, и, увидев еду, Момо набрасывается на остатки, как дикий зверь. Король, разоблаченный из дневного платья, одет в индийский халат, как восточный властитель; возможно (я делаю щедрое допущение), поэтому Момо чувствует себя как дома и начинает есть без приглашения или позволения. Но куда вероятнее, что он просто оголодал; и это моя вина.

Я сурово его стыжу и прошу прощения за его невоспитанность, но Его Величество не обращает на меня внимания. Вместо этого на лице его проступает странное мягкое выражение, пока он смотрит, как мальчик запихивает в рот пирог. Потом он поднимает на меня глаза.

— Вы знали, что меня звали Черным Малышом, когда мне было столько, сколько ему? Я был куда темнее этого юноши, и глаза у меня никогда не были голубыми. Его мать, должно быть, очень светлая.

— У нее очень белая кожа, и волосы, как золотые нити.

Последний раз я видел ее почти четыре месяца назад. Я начинаю забывать черты лица Элис, помню лишь завораживающие мелочи: тень от ее светлых ресниц на щеке, когда она озарена солнцем; лучи морщинок вокруг ее рта, когда она тянется губами к моим…

Король задумчиво кивает, потом подзывает Момо.

— Иди-ка сюда, молодой человек.

Момо, доевший пирог целиком — остались лишь крошки и следы на лице, — повинуется.

— Надо поклониться, — подсказываю я. — Это король Англии.

Но Момо слишком зачарован, чтобы кланяться. Вместо этого он спрашивает:

— А где твои драгоценности?

Король разражается смехом. Потом, успокоившись, отвечает:

— Королям не нужны драгоценности, чтобы быть царственными, молодой человек.

Момо обдумывает это, потом снимает брильянтовый ошейник миссис Герберт, о котором я, торопясь доставить мальчика сюда невредимым, совсем забыл, и торжественно протягивает его монарху.

— Тогда мне это не нужно, — царственно произносит он.

И начинает опустошать карманы кружевного костюмчика, извлекая жемчужную брошь, пару брильянтовых серег и тонкую золотую цепочку с распятием.

Я цепенею.

— Ох, Момо…

Карл поднимает густую черную бровь.

— Надо же, вот это улов. Ты знаешь, что в моем королевстве делают с грабителями?

Момо озадаченно качает головой.

— Я не грабил, — беззаботно говорит он. — Я их просто хранил. Но теперь они мне не нужны, потому что ты — король, и они должны быть у тебя. В Марокко султану принадлежит все в королевстве.

— Да ну?

— Да, папа мне всегда говорит: «Все, что ты замечаешь вокруг, Момо, принадлежит только мне: все люди и все, что у них есть, все мое». У королей так.

Король сухо улыбается:

— Святые рыбы, твой прадедушка был бы тобой очень доволен.

Я хмурюсь.

— Его прадедушка?

— Мой отец, король Карл Первый.

Но я продолжаю глупо бормотать.

— Боюсь, прадедушка мальчика давно умер в Гааге, в Голландии.

— Согласен, с тех пор, как я был в изгнании в этом городе, прошло много времени. Больше тридцати лет: «крылатая мгновений колесница», все в таком духе.

Карл смотрит на меня с любопытством, потом понимает.

— Вы не знали?

— Боюсь, сир, я в совершенном недоумении.

Он встает, идет к эмалевому ларчику и достает из него вышитый свиток Элис. Разворачивает его передо мной, и я читаю:

«Сир, простите дерзость вашей несчастной подданной.

Я ничего не прошу для себя, умоляю лишь, позаботьтесь о моем сыне, вашем маленьком внуке Чарльзе, известном также как Мохаммед, сын Исмаила, султана Марокко, который держит меня женой в городе Мекнес.