— Ты — придворный, которого называют Нус-Нус?

Хасан, стоя за их спинами, разводит руками:

— Прости.

— Да, я.

— Мы хотим расспросить тебя об одном деле. На базаре был злодейски убит человек.

Я старательно изображаю потрясение. И невинность. Да я же, во имя неба, действительно невиновен — отчего же я чувствую себя таким виноватым?

— Где ты был с одиннадцати до двух вчера днем?

Я смотрю ему в глаза.

— Исполнял поручение Его Величества на базаре.

Я рассказываю ему о встрече с коптским книготорговцем.

Второй служитель подходит ближе. Он мне не по душе: молодой, сытый, явно много о себе воображает, судя по тому, как тщательно борода его подстрижена по моде. Брови он, кажется, тоже выщипывает.

— Мы уже говорили с торговцем книгами и знаем, что ты был у него после полудня. Когда ты вернулся во дворец?

Он спрашивает так, словно уже знает ответ.

— Как раз перед дневным советом императора, — признаюсь я.

— И когда же это?

— Около двух.

— Тогда непонятно, где ты провел столько времени. Когда ты был на базаре, заходил ли ты в лавку некоего Хамида ибн Мбарека Кабура?

Маска моя на месте.

— Это имя мне незнакомо.

— Нам известно, что ты там был. Тебя видели, когда ты входил в лавку, и было это, — он смотрит на табличку с записями, — сразу после одиннадцати. На тебе был «белый бурнус с богатой золотой каймой».

Сердце мое пускается вскачь.

— А, сиди Кабур!.. Прошу прощения, я никогда не знал его по имени, мы не были так близки. Так вы говорите, беднягу убили? Какой ужас. Где же император будет теперь брать благовония? Ему нужны агар и ладан, он не хочет покупать ни у кого другого. Даже не представляю, что скажет Исмаил, когда услышит. Он очень расстроится. Осталась ли у торговца вдова, которую султан может одарить?

Мне кажется, у меня неплохо получается разыгрывать обеспокоенного слугу, но младшего служителя не отвлекает моя болтовня.

— Так ты не покупал запретные вещества для госпожи Зиданы? — говорит он.

— О небо, нет. И на твоем месте я бы не стал повторять такие гнусные сплетни о старшей жене императора.

— Она ведьма, все знают.

Я отворачиваюсь.

— У меня дела, я не могу торчать тут с вами, слушая пустое злословие.

Он хватает меня за руку. В прежней моей жизни он бы уже лежал, остывая, на земле, но при дворе Исмаила учишься укрощать природные порывы.

— У нас приказ кади — взять тебя под стражу, если ты откажешься говорить.

Так значит, они и в самом деле меня подозревают. Сердце мое начинает неприятно колотиться, и я вспоминаю голос, окликнувший меня на выходе из лавки травника. Он позвал сиди Кабура, но что если кто-то узнал меня в чужом обличье?

— Тот белый плащ, что был на тебе, — где он?

Благодарение Богу за Зидану.

— В моей комнате. А что?

— Человек, убивший сиди Кабура, не мог не запачкаться в его крови, — торговца жестоко зарезали.

Я выставляю ладонь, отгоняя зло, и старший служитель делает то же. Мы встречаемся глазами.

— Плащ у тебя? Можем мы на него взглянуть? А потом занимайся своими делами, — говорит он куда приветливее, чем его товарищ.

— Конечно. Это подарок самого императора, я им очень дорожу.

Окруженные стражами, мы идем сквозь грохот и суету продолжающейся стройки. Во втором дворе вырыли огромную яму, чтобы смешивать таделакт — особую штукатурку, которую можно отполировать до зеркального блеска. Работа трудная и тонкая, на нее иной раз уходят месяцы. Поначалу материал очень неустойчив. Вот и сейчас, когда мы проходим мимо, раздается крик, и один из рабочих, шатаясь, отступает назад. Он держится за лицо.

— Обожгло известью, — поясняю я, качая головой. — Может навсегда ослепнуть.

— Боже мой, — говорит старший служитель. — Бедняга.

— Выживет — считай, повезло.

— Иншалла.

Потом, подумав, он спрашивает:

— А если не выживет?

— Его бросят в раствор.

Служитель приходит в ужас.

— Покрутишься тут — увидишь вещи и похуже. Мы теряем где-то тридцать рабочих в день.

Дальше мы идем молча, хотя чем ближе к внутреннему дворцу, тем огромнее и роскошнее выглядят постройки, и я вижу, как старший служитель посматривает по сторонам. Его можно понять. В Марокко еще не затевалось ничего такой величины и размаха. Младшего служителя виды, похоже, оставляют равнодушным, и я начинаю подозревать, что он уже бывал во дворце. Кажется, он теряет терпение — при каждом шаге выпячивает подбородок, словно ничто не может отвлечь его от службы. Я прикидываю, не признаться ли в том, что я нашел труп сиди Кабура и сбежал, не заявив о случившемся, но что-то подсказывает мне, что служители настроены решительно, и я сделаю только хуже.

На пороге своей комнаты я останавливаюсь.

— Я вынесу вам бурнус, и вы его осмотрите.

— Мы пойдем с тобой.

Младший буравит меня взглядом.

Они стоят в дверях, оглядывая скудную обстановку, пока я иду к сундуку и достаю бурнус, который они тщательно осматривают. Не найдя крови, они возвращают его мне.

— У тебя нет другого белого бурнуса?

— Деньга на меня с неба не падают.

Младший служитель усмехается, потом поворачивается к Хасану:

— Ты сказал, была твоя смена, когда этот человек вернулся во дворец?

Хасан кивает:

— Да, я отворил ему ворота. Он бежал…

— Бежал? — Он оборачивается ко мне: — Почему ты бежал?

— Лило.

— Ты не сказал, что на нем был белый плащ, когда он вернулся, — говорит служитель Хасану, не сводя с меня глаз.

Мои глаза прикованы к стражнику — он равнодушно смотрит на меня.

— Нет у меня времени замечать, кто во что одет. Но я уверен, на Нус-Нусе был этот бурнус.

Младший служитель неприкрыто разочарован.

— А что насчет твоей обуви, господин?

«Господин» — это что-то новенькое, и это добрый знак; но я забыл о бабушах.

— Ты, по-моему, был босиком, — желая помочь, говорит Хасан.

— Босиком? — оба служителя вновь мною заинтересовались.

— Грязь была чудовищная, не хотел загубить бабуши.

Младший снова смотрит в свои записи.

— Здесь сказано, что ты вышел из дворца в высоких пробковых башмаках.

Боже милосердный.

— Правда?

Они что, опросили даже этих никчемных невольников? Мысль безумная, но во дворце и у стен есть глаза.

— На мне были башмаки, когда я вышел, но я их снял, в них невозможно было идти — босиком лучше. С босых ног грязь отмыть проще, чем с обуви.

Служители переглядываются. Интересно, к чему бы это.

— Можно взглянуть на твои бабуши, господин? Чтобы покончить со всем этим, — произносит почти извиняющимся тоном старший.

Ад и преисподняя. Я указываю себе на ноги.

— Вот они, на мне.

Они опускают глаза. Эти фассийские туфли были при рождении цвета молодого лимона, но со временем потемнели до грязно-коричневого. Кожа растягивается, принимая форму ноги. А ноги у меня мозолистые, как у последнего плотника, пробковые башмаки мне, в общем, и ни к чему. Служители смотрят на меня с понятным недоверием.

— Это твои единственные бабуши?

— Да.

Я сам себе не верю.

— Не возражаешь, мы быстренько осмотрим твою комнату.

Это не вопрос, а утверждение.

Я отступаю в сторону.

— Давайте.

Они управляются быстро — осматривать почти нечего. Роются в сундуке, даже листают книги, словно я мог спрятать уличающие меня туфли между страницами. Находят свертки, что я купил для Малика, — я забыл отдать их ему, — рас эль-ханут и эфирное масло; по запаху понятно, что в них. Потом они тщательно осматривают подставку для письма, нюхая чернила, будто думают, что у меня тут выставлены напоказ яды. Найдя мой ханжар, обрядовый кинжал, который по особым случаям носят все мужчины (даже урезанные), они оживляются; но вскоре лица их вытягиваются — он затуплен и покрыт ржавчиной, им не перережешь бороду и горло старика. В конце концов, недовольный младший служитель вынимает из сумки свернутую ткань и раскатывает ее на полу. На ней отпечаток ноги — темно-коричневый, цвета ржавчины.