— Выведи его, пусть пройдется.

Смотритель косится на меня. Как смею я, выскочка, гвинейский раб, так разговаривать с ним, светлокожим арабом? Презрение и ненависть идут рука об руку: думаю, я знаю, куда бы они привели смотрителя, будь у него выбор — убить волка или меня.

Он нехотя делает, что я велел: входит в клетку с палкой наготове, но волк даже не шевелится, когда смотритель застегивает цепь на его шее, его приходится тащить наружу, как мешок репы, словно у него отнялись ноги. И даже несмотря на это, четыре диких осла, которых так любит султан, едва завидев волка, пронзительно кричат и бросаются в дальнюю часть загона, потревожив страусов, которые тут же принимаются сипло вопить. А волк так и клонится к земле, почти утыкаясь в нее носом.

— Так не пойдет. Других волков охотники не добыли?

— Его загнал сам султан, — угрюмо отзывается смотритель.

— Для обряда его нужно привести в состояние получше. Ты же знаешь, султан и с тебя голову снимет, и с меня, если зверь его не устроит и он будет выглядеть нелепо.

Смотритель задумывается. Потом говорит:

— А ты не можешь попросить у ведьмы чего-нибудь на этот случай?

Я смотрю на него с изумлением. Что, весь дворец уже знает про мои дела? На вопрос я не отвечаю, просто быстро ухожу.

Теперь я иду к Зидане, захватив по дороге корзину апельсинов, поскольку мне понадобится хоть какой-то повод для того, чтобы войти в гарем, заранее не получив разрешения. Стражников у ворот не одурачишь: здесь повсюду, даже в садах гарема, апельсиновые деревья, усыпанные плодами — пока зелеными, как и те, что несу я. Они тщательно обыскивают корзину, а я стою рядом, переминаясь с ноги на ногу, жду, когда они закончат. Я замечаю, что у Керима красные опухшие глаза. Значит, до него дошли вести о смерти Биляля — шепот быстро долетает по запутанным переходам.

— Скорблю о твоем брате, — тихо говорю я.

Он кивает. Не принято говорить о кончине тех, кто прогневал Исмаила. Они просто перестают существовать.

— Пропустите его, там всего лишь апельсины, — велит Керим товарищам. Потом кладет руку мне на плечо.

— Береги себя, Нус-Нус, — произносит он высоким, тонким голосом, который так не вяжется с его статью. — Здесь все уязвимы.

Когда я подхожу к внутреннему дворику дворца Зиданы, до меня доносятся сладкие звуки уда. Уд — чудесный инструмент, предок европейской лютни, и я люблю поиграть на нем, когда выдается случай. Звук у него тоскующий, протяжный, особенно он подходит для любовных песен и печальных напевов. Я выучился неплохо играть, и сейчас, когда слышу, как его струны перебирают с таким чувством, у меня чешутся пальцы, так хочется присоединиться. Потом в лад с горестной мелодией вступает голос, и я останавливаюсь в тени увитой плющом арки — послушать.

Я выглядываю во двор и вижу Черного Джона, любимого евнуха Зиданы, склонившегося над изукрашенным удом, как мартышка над украденным плодом. Его огромные пальцы легко порхают по струнам, когда он переводит балладу в минорный лад. Песня, по-моему, французская, изначально в ней не говорилось о смуглых девах и черных глазах. Всем нам приходится меняться вместе с переменой обстоятельств, мы приспосабливаемся или гибнем, — и Джон процветает, благодаря своему мастерству. Когда он запевает следующий куплет, в котором говорится о влюбленном, который вынужден стоять в стороне, глядя, как возлюбленная его выходит замуж за другого, потому что сам он лишен средств, чтобы жениться на ней (изначально речь шла скорее о деньгах, чем о недостаточных телесных возможностях), я чувствую — с чего бы, стихи-то убогие, — что на глазах у меня выступают слезы.

Последний раз я слышал эту песню, когда состоял в услужении у врача, шотландца по происхождению и африканца по собственному выбору. За то недолгое время, что он мною владел, я выучился читать и писать на четырех языках; отличать корень мандрагоры от имбиря; красиво играть на испанской гитаре и уде. Я знал наизусть Коран и стихи Руми (хозяин мой, обратившийся в ислам, говаривал в шутку, что это более христианская вера, чем само христианство). Я покорял сердца от Тимбукту до Каира, от Флоренции до Кадиса; казался сам себе великолепным. Мой родственник Айю сказал бы, что я слишком занесся…

Ах, как больно мне думать об Айю. Его судьба оказалась даже хуже моей.

Доктор был мне хорошим хозяином, под конец уже больше учителем, чем хозяином — а конец был жесток. Мы гостили в Гао у тамошнего, как он себя называл, царя (на самом деле он был просто властолюбивым вождем племени, желавшим поднять великий город из руин), когда половина домочадцев слегла от какой-то необычной болезни. Доктору Льюису удалось спасти троих детей царя и двух его жен до того, как самого его настигли ознобы и испарина, а потом и бред с видениями. Я попытался тайком вывезти его из дворца — и у меня не вышло. Он умер, а я остался без единственного друга и стал жертвой жестокой неблагодарности так называемого царя: он отправил меня на невольничий рынок, опасаясь, что во мне тоже гнездится болезнь. И там меня продали чудовищу.

Черный Джон заканчивает песню, и дамы шумно выражают одобрение. Я выхожу из тени во двор. Вижу Наиму и Мину, хорошенькую Хадиджу и Фузию; и Фатиму, сестру хаджиба, качающую на колене своего мальчика. Я, как всегда, теряюсь, увидев, как черты, роднящие брата и сестру, могут быть так отвратительны в одном и так соблазнительны в другой. Фатима роскошно избыточна телом в груди и бедрах, но, несмотря на то что родила, сохранила изящную тонкую талию. Губы хаджиба мясисты и похожи на слизней, а ее — пухлы. Чернота его глаз мертва, как у акулы; а глаза Фатимы сверкают озорством, обещая самые разнообразные наслаждения ложа. Когда она видит меня, глаза ее раскрываются от удивления; потом она быстро их отводит. Интересно, думаю я и про себя отмечаю этот взгляд на будущее. Склоняюсь перед Зиданой. Она улыбается мне, и в ее улыбке треть меда на две трети беспримесной злости.

— Все еще жив, Нус-Нус? Какой умный мальчик.

Я бросаю на нее резкий взгляд, как бы говоря: «Не твоими молитвами», — но она только шире улыбается. Потом хлопает в ладоши.

— Уйди, Джон, все уходите. Мне нужно побеседовать с Нус-Нусом.

— Надеюсь, ты оценил мастерство починки, — говорит она, когда все уходят.

Я не отвечаю, и она смеется.

— Знаешь, могло быть и хуже. В другой книге, которую я думала вставить в тот хорошенький переплет, были картинки. Очень наглядные и затейливые картинки.

Она на время умолкает.

— Он велел тебе почитать вслух?

Я киваю, кипя гневом.

— Жаль, меня там не было — посмотреть бы на это. А еще он, Исмаил, наверняка мудро кивал и проговаривал слова, когда ты читал?

Она слишком хорошо знает мужа.

— Из-за тебя меня могли убить.

— Ой, Нус-Нус, ты себя недооцениваешь. Я знала, что ты пройдешь мою проверочку. Ты находчивый. Но шутка все равно была славная.

— Я пришел просить тебя о помощи в другом деле.

Я рассказываю, в чем беда с волком — хотя ни слова не говорю о том, как Зидан мучил зверя. Она не потерпит, чтобы о сыне плохо отзывались.

— Я бы выбрала льва, а не какого-то старого шелудивого волка, — фыркает она. — Что о нас подумают чужестранцы?

— Что такая же судьба постигнет любого, кто посмеет напасть? — отваживаюсь я.

— Скорее, что мы похожи на овец в загоне.

— Волк — это символ, — напоминаю я, но ей неинтересен дальнейший разговор, она удаляется и спустя какое-то время возвращается с флакончиком пурпурной жидкости.