Они… накинулись на мою дочку и убили ее мужа Дорена, когда он вступился за нее.

– Сожалею, – неловко сказал Галеад.

Ели они молча. Когда Катерикс произнес краткую благодарственную молитву Господу, Галеад поблагодарил за еду и предложил проводить их до побережья, где у них были друзья. Катерикс с поклоном принял его помощь, и Галеад поехал вперед, а они медленно следовали за ним с тележкой.

Когда сумерки перешли в вечернюю мглу, Галеад на повороте тропы увидел мужчину, привалившегося спиной к дереву. Он подъехал к нему и соскочил с коня. У сидящего из раны в груди густой струей текла кровь, лицо выглядело землистым, губы и веки посинели от потери крови. Галеад разорвал грязную тунику и постарался, как сумел, остановить кровь. Спустя несколько минут подошел Катерикс. Опустившись на колени рядом с раненым, он взял его за кисть и пощупал пульс.

– Отнесем его к тележке, – сказал он. – У меня там есть холст, чтобы разорвать на повязку, и игла с нитками.

Вместе они полупонесли-полуповолокли раненого к полянке у серебристого ручейка. Женщины помогли промыть рану, а Катерикс умело сшил ее рваные края. Потом они завернули раненого в согретые у костра одеяла.

– Он выживет? – спросил Галеад.

Катерикс пожал плечами.

– Все в руце Господней. Он потерял много крови.

Ночью Галеад внезапно проснулся и увидел, что молодая женщина, Пиларас, стоит на коленях над раненым.

Лунный свет поблескивал на лезвии ножа в ее руке.

Долгую минуту она оставалась неподвижной, потом занесла нож и прижала острие к горлу спящего. Вдруг ее голова упала на грудь, и Галеад понял, что она плачет.

Пиларас отвела руку, сунула нож в ножны на поясе и вернулась к своему одеялу у тележки.

Галеад перевернулся на другой бок и вновь погрузился в сновидения. Он увидел, как вражеские отряды высаживаются на берегах Британии, увидел, как готы двинулись на ближайшие города, но два видения продолжали преследовать его: голова демона, заполонившая небеса, окруженная клубящимися тучами в блеске молний, и Меч, сияющий, как светоч в полночь.

Тем не менее проснулся он освеженный. Раненый продолжал спать, но его лицо уже не отливало свинцом.

Галеад умылся у ручья, а потом подошел к Катериксу, который сидел рядом со спящим.

– Я должен расстаться с вами, – сказал Галеад. – Мне надо найти корабль, чтобы вернуться на нем домой.

– Да поведет тебя Господь, да возьмет под свой покров на пути твоем.

– И тебя на твоем, Катерикс. Спасти ему жизнь было поистине благородным поступком.

– Вовсе нет. Что мы такое, если не станем помогать ближним в час их нужды?

Галеад встал, направился к своему коню, но внезапно вернулся к Катериксу.

– Вчера ночью твоя дочь прижала нож к его горлу.

Катерикс кивнул:

– Утром она рассказала мне. Я очень ею горжусь.

– Но почему она занесла над ним нож?

– Это он надругался над ней и убил ее мужа.

– А ты перевязал ему рану? Митра сладчайший!

Он заслужил смерть!

– Очень возможно, – ответил Катерикс с улыбкой.

– Ты думаешь, он поблагодарит тебя за свое спасение?

– Поблагодарит или нет, это значения не имеет.

– Но ведь, может быть, ты спас его только для того, чтобы он продолжал убивать ни в чем не повинных людей… и насиловать других женщин.

– Я не отвечаю за его поступки, Галеад. Только за свои. Ни один человек не допустит по своей воле, чтобы те, кого он любит, терпели страдания и боль.

– С этим я не спорю, – сказал Галеад. – Любовь – прекрасное чувство. Но он-то не принадлежит к тем, кого ты любишь.

– Да нет же. Он брат мне.

– Ты его знаешь?

– Нет. Я имею в виду не брата по плоти. Но он – как и ты – мой брат. И я должен ему помочь. Все очень просто.

– Так не поступают с врагами, Катерикс.

Старик посмотрел на раненого разбойника.

– Лучше всего поступить с врагом так, чтобы он стал твоим другом, ведь верно?

Галеад вернулся к коню, сел в седло и дернул поводья. Конь зашагал по дороге. Чуть дальше рядом с ней Пиларас собирала травы и улыбнулась ему, когда он проезжал мимо.

Галеад ударил коня каблуками и поскакал к морю.

Кулейн сидел под звездами шестнадцатой ночи своего пребывания на острове. Каждое утро, просыпаясь, он находил у входа в башню деревянный поднос с едой и питьем. Каждый вечер поднос с пустыми мисками и кувшином кто-то уносил. Часто он замечал неясную фигуру на тропинке внизу, но всегда тут же возвращался в башню, чтобы его ночные посетительницы могли избежать встречи с ним, раз они этого столь явно желали.

Но в эту ночь на него в лучах луны упала тень, и, подняв голову, он увидел женщину в белом одеянии, чье лицо скрывал глубокий капюшон.

– Привет тебе, госпожа, – сказал он, жестом предлагая ей сесть, а когда она села, он заметил, что под капюшоном ее лицо спрятано под покрывалом. – Есть ли здесь нужда в подобной скромности? – спросил он.

– Здесь, как нигде, Кулейн. – Она откинула капюшон, сняла покрывало, и у него перехватило дыхание, когда лунный луч упал на бледное, так хорошо ему знакомое лицо.

– Гьен? – прошептал он и приподнялся, чтобы подойти к ней.

– Останься там, – велела она с суровым безразличием в голосе.

– Но мне сказали, что ты умерла!

– Я устала от твоих посещений, а для тебя я уже умерла.

В ее волосах появились серебристые пряди, паутинка морщинок у глаз и в уголках губ, но для Кулейна королева не утратила и йоты своей красоты.

– И все-таки ты снова здесь, – продолжала она, – и вновь меня терзаешь. Зачем ты привез ко мне… его?

– Я не знал, что ты здесь.

– Я потратила шестнадцать лет, стараясь забыть прошлое и его муки. И думала, что сумела. Ты, решила я, был фантазией молоденькой девушки. Ребенком я любила тебя – и тем уничтожила свое право на счастье.

Одинокой королевой я любила тебя – и тем погубила своего сына. Несколько лет я ненавидела тебя, Кулейн, но это прошло. Теперь осталось только безразличие – и к тебе, и к Кровавому королю, которым стал мой муж.

– Ты, конечно, знаешь, что твой сын не погиб?

– Я многое знаю, Владыка Ланса. Но больше всего я хотела бы узнать, когда ты покинешь Остров.

– Ты стала безжалостной женщиной, Гьен.

– Я не Гьен Авур, не твоя маленькая Лесная Лань.

Я Моргана Острова, хотя мне говорили, что меня называют и другими именами. Ты знаешь, как это бывает, Кулейн. Ты, который был Аполлоном, и Энеем, и королем Кунобелином, и носил еще столько не менее прославленных имен.

– Я слышал, что здешнюю правительницу называют Феей-Ведьмой. Но я и вообразить не мог, что это ты.

Что с тобой произошло, Лейта?

– Мир изменил меня, Владыка Ланса, и больше меня не трогают ни он, ни его обитатели.

– Так зачем ты здесь, в этом священном месте?

Обители мира и исцелений?

– Оно таким и остается. Сестры преуспевают в своем служении, но я и еще некоторые отдаем свое время приобщению к истинным Таинствам: нитям, соединяющим звезды, вплетающимся в человеческие жизни, перекрещиваясь и сплетаясь, образуя ткань судьбы мира.

Прежде я называла все это Богом, но теперь я вижу, что такое величие далеко превосходит любого бессмертного, доступного человеческому воображению… Здесь в этом…

– С меня довольно, женщина! А Утер? – оборвал ее Кулейн.

– Он умирает, – злобно сказала она, – и когда умрет, потеря для мира будет невелика.

– Никогда не думал, что увижу в тебе черноту, Гьен.

Ты всегда была изумительно красивой. – Он угрюмо усмехнулся. – Но черное зло является в разных обличьях, и не обязательно уродливых. Я провел здесь много ночей в безмолвном покаянии, так как верил, что положил начало этой общине из себялюбивых побуждений.

Что же, госпожа, возможно, они и были себялюбивыми.

Тем не менее Остров создавался с любовью и во имя любви. Ты же – с твоим проникновением в Таинства, известные мне за тысячу лет до твоего рождения, – ты извратила его. Я больше не останусь на Торе… не буду ждать твоего решения. – Плавным движением он встал, поднял свой посох и начал длинный спуск вниз к кольцу хижин.