С другой стороны такая отдалённость от города угнетала Аню. А зимой, когда город впадал в спячку, у неё возникало впечатление, что она окутана саваном. Даже бешеные рабочие будни летом превращались в трудовую рутину зимой. В такое время её не покидало едкое чувство депрессии, от осознания того, что основные события проходят где-то там далеко, а она осталась за бортом жизни.

Особенно тяжело ей дался год после смерти отца. Мучительное одиночество, обременённое ухаживанием за ослепшей женщиной, которая приходилась ей мачехой, и тяжёлыми думами об её собственном будущем, наталкивало на мысли о самоубийстве.

Слава Богу, зима прошла, и с мая город закружил водоворот жизни. Бешенный туристический сезон, ещё более динамичный, чем все предыдущие, не дал ей скиснуть. Она с головой окунулась в работу. Облегчение, и приятное удивление принесло и то, что мачеха тоже нашла себе работу. Как это не было удивительно для Ани, а женщина, которая в одну секунду потеряла и мужа, и зрение, и которая всё межсезонье провела в такой пучине отчаяния, в которую не решалась шагнуть и сама Анна, вдруг нашла в себе силы заняться делом, которое приносило ей и удовлетворение, и доход. Более того, Анне больше не нужно было быть бесконечной сиделкой. Она могла спокойно работать и встречаться с друзьями. Мачеха начала справляться со своей слепотой. Единственной сложностью было то, что она теперь не покидала их дом. Анна не знала, было это связано со слепотой, или со страхом, но выписавшись из больницы и сделав падчерицу своим доверенным лицом, её мачеха перестала выходить за территорию их забора. Этот феномен стал для Ани загадкой, а спросить напрямую она не решалась – мачеха просто не говорила на тему своего увечья и того, что ему предшествовало.

Аня притормозила перед поворотом с федеральной трассы Дон на Дорожную улицу, с которой и начинался микрорайон Горный. Слева от неё были частные домики, одно и двухэтажные, справа огромное поле, отданное под застройку таких же частных домиков. В районе было несколько коттеджей, которые выделялись из общей массы своей дороговизной, но ни один из них не был построен вдоль федерального шоссе.

И дома, и поле были отгорожены от дороги можжевельником, из которого делали поделки туристам на продажу. А также скумпией, которую осень окрашивала в пунцовые, ярко-фиолетовые и бордово-багряные краски, отчего отдельные участки горных склонов выглядели так, как будто полыхают огнём. Местами здесь росла акация.

Проехав вглубь Дорожной улицы, Аня увидела, хоть и тысячи раз виденный, но завораживающий обзор распадка в Хешикском хребте, по которому текла речка Захатаевка.

Асфальт здесь был хуже, чем в основной черте города, но больших ям не было, в основном трещины. Вот выше по Дорожной улице, и по её ответвлению – Можжевеловой улице – асфальта не было вообще, только гравий. Тигуан, или как ласково называла его Аня – «Кейси», наехал на кочку, и в багажнике подпрыгнула картина.

Аня, взяв у мачехи утром двенадцать вышитых произведений различной величины, везла ей обратно одну единственную оставшуюся картину – Рыбака, вышитого так, чтобы на каждой стороне канвы было по изображению.

Анна возвращается домой. Она открывает дверь отчего дома своим ключом, ставит чемодан на пол, скидывает с плеча дорожную сумку и приваливается к стене в коридоре.

Она звонила отцу накануне приезда, но он в командировке и вернётся завтра. Мачехе она звонить не хотела, поэтому до дома добиралась автобусом, волоча за собой тяжеленный чемодан с вещами и сумку. Когда собираешься куда-то переехать, вещей всегда оказывается слишком много.

«Развод», – с этой мыслью двадцатидвухлетняя Анна Байрамова, урождённая Анна Бондарь, решила оставить своего супруга догнивать век в одиночестве или в компании любой другой дуры, которая согласится терпеть его выходки. Аня себя не на помойке нашла, чтобы позволять какому-то моральному уроду чесать об неё кулаки.

На улице вторая половина пасмурного декабря, и Аня, ехавшая домой в очках, ловила на себе взгляды соседей по автобусу. Иной раз даже слишком пытливые. Но лучше уж быть объектом внимания, демонстрируя очки, чем заплывший глаз. Макияжа на синяк не хватило, хорошо хоть получилось разбитую губу помадой замаскировать.

Её никто не выходит встречать. Отца нет дома, это понятно, а мачеха? Может в душе. Может на кухне. Может ещё где-то. Ане, в сущности, всё равно. Она чувствует себя уставшей, расстроенной, избитой и напуганной. Она себя чувствует тряпкой, об которую вытерли ноги.

Ане хочется пить, и она идёт через длинный коридор дома в кухню-гостинную, чтобы поискать в холодильнике какой-нибудь сок.

– Привет, – слышит она, когда заходит в комнату.

От неожиданности Аня вздрагивает и поворачивается на голос. Мачеха сидит на диване, перед ней станок для вышивания.

«Даже не потрудилась выйти, чтобы меня встретить» – зло думает Аня.

– Привет, – отвечает девушка и идёт в сторону холодильника. Открывает дверцу, достаёт упаковку яблочного сока, находит стакан, наливает сок до краёв и пьёт, пока холод ледяной стрелой не вонзается в мозг, а сок не начинает проливаться на пальто.

Освежающая жидкость делает своё дело, Ане становится легче. Теперь она в состоянии дотащить чемодан и сумку до своей комнаты на второй этаже.

– Ты к нам надолго? – мачеха спрашивает так, как будто Аня погостить приехала.

– Навсегда, – отвечает она.

– Отец звонил, предупредил, что ты приедешь, – мачеха сидит на диване, развернувшись в сторону Ани и даже не удивлена тем, что падчерица всё ещё в очках.

«Так ты знала», – думает девушка.

– Хорошо, – отвечает она.

– Хочешь поговорить? – спрашивает мачеха.

Аня может и хочет поплакать на груди отца, но делиться подробностями личной жизни с его женой она представляет себе ещё одним актом унижения.

– Нет, Валентина, – Аня качает головой. – С тобой я не имею ни малейшего желания разговаривать.

Она не видит на лице женщины обиды, вообще никакой эмоции не видит. Жаль. Ей хочется обидеть мачеху. Чтобы она тоже почувствовала унижение. Не вышло. Да и похер!

Аня разворачивается и выходит в коридор, к своим чемоданам. Поднять их на второй этаж, донести до своей комнаты, закрыть дверь и упасть на кровать в изнеможении. Остальные вопросы она начнёт решать завтра.

Анна чуть больше года не жила в своей комнате, но ни отец, ни мачеха не претендовали на неё. Благо, комнат в доме хватало для семьи из трёх человек. Поэтому в комнате всё осталось так, как и было в тот день, когда она решила переехать в квартиру к будущему мужу, только не было одежды и личных предметов.

Девушка садится на свою кровать. Она никогда не спала в ней с мужчиной. Её девичью комнату не окидывал мужской взор, кроме отца. Теперь она снова будет спать в ней одна. Одинокая, покинутая и никому не нужная.

Ей хочется плакать, но слёз нет. Да и не поможешь горю слезами. Надо смыть косметику, полежать в ванной, расслабиться. В общем, сделать первые решительные шаги к незамужней жизни. С другой стороны, ей так хочется просто лечь и закрыть глаза. Даже не расстилая кровать.

Аня встаёт, бросает пальто на стул. На ней брючный костюм, но она его пока снимать не хочет. Девушка откидывает покрывало и видит, что кровать застелена свежим постельным бельём. Она вдыхает запахи зимы и мороза, кристально-белой чистоты, и эти запахи слегка улучшают её настроение и придают сил.

Девушка проводит пальцем по столику, на котором чуть больше года назад были разложены её вещи в том порядке, который её устраивал. Сейчас вещей, естественно, нет, как и пыли. Палец остаётся чистым. Она смотрит в зеркало. Ни разводов, ни следов от брызг, ни пыли.

Аня снимает очки и смотрит на своё отражение. Синяк под глазом она попыталась замаскировать консилером, но фингал оказался слишком большим и фиолетовым, и полностью скрыть девушка его не смогла. Губа снизу тоже припухла, она чувствовала небольшое уплотнение в том месте, куда пришёлся удар её ненаглядного.