Нельзя. Отчет надо прочитать. Внимательно. Вдумываясь в каждое слово. Потому что иначе нельзя.

По глупости и наивности Арман пару раз подписал бумаги не глядя — ведь опекун наверняка уже все прочитал и проверил, к чему теперь мучиться Арману? В первый раз прошло. Во второй — Эдлай сопроводительным письмом к бумагам мягко приказал быть внимательнее.

Арман лишь пожал плечами. Внимательнее? Еще чего. Да и зачем? Откуда опекуну знать — подписал он, прочитав внимательно, или все же не совсем? Все равно читать ему в полном одиночестве — приказ Эдлая. Решения принимать самому — приказ Эдлая. А вечно сменяющиеся учителя не могли даже заглянуть в присылаемые опекуном бумаги — опять приказ Эдлая.

Приказы Эдлая исполнялись более четко, чем приказы «арханчонка». И хотя сам опекун бывал в поместье крайне редко, его присутствие ощущалось тут всегда — присылались новые, все более сложные книги, подобранная тщательно одежда, еще более тщательно подогнанные под Армана оружие и доспехи. Сменялись учителя, приходили инструкции — в чем еще подучить, в чем подтянуть… И письма. Короткие личные письма между отчетами, в которых всегда было что-то важное, цепляющее. Будто Эдлай был рядом, будто все видел, будто в самую душу смотрел. И, если что было не так, поправлял... Наказывал.

Арман сжал голову руками, выдохнув через зубы. Как же хотелось выйти под дождь, почувствовать, как стекают по щекам холодные капли. В четырех стенах так тесно… тесно.

Подойдя к окну, он широко распахнул створки, впуская влажный, прохладный воздух. Хорошо. Но придется возвращаться к отчету. Потому что если он не вернется… Арман не хотел, чтобы это повторилось. Он выучил горький урок.

Второй раз Арман подписал приказ не глядя ранней осенью, когда буковый лес только начинал одеваться в золото, а солнце уже не палило так сильно. Арману дико хотелось выйти на улицу, окунуться в желтый ласковый свет, столь долгожданный после бесконечных дождливых дней, а перед глазами стояли длинные столбики цифр, непонятные, выведенные кем-то строчки, просьбы, слезы, еще просьбы. Невыносимо!

Арман подписал, не читая, один листок, второй, третий, поставил на каждый печать, закрепил воск собственной силой и радостно сложил бумаги в стоявшую на столе шкатулку. По густой сетке рун на стенках пробежал синий свет — бумаги отправились к Эдлаю, а Арман наконец-то смог быть свободным.

Он почти бегом пошел на окруженный высокими стенами тренировочный двор. Здесь, как всегда, ждали готовые к бою дозорные. Заструилось по венам шальное возбуждение, мышцы приятно напряглись, предчувствуя драку.

Арман облизал пересохшие губы и, стянув на ходу тунику, с наслаждением сомкнул пальцы на холодной рукояти меча и встретился взглядом с одним из дозорных. Тот понял правильно — обнажил меч, плавно, не спуская с Армана чуть насмешливого, внимательного взгляда, вышел на середину двора. Новенький. Горячий. От которого не знаешь, чего ждать, самое то, чтобы хорошо подраться.

— Вас просят пройти в зал, — раздалось за спиной, испортив сладость предчувствия.

Арман зло бросил меч в пыль — пусть подбирают, раз помешали, — поклонился сопернику, и, повернувшись на каблуках, направился к дому, на ходу одеваясь. Проклятие, почему именно сейчас? Кто позвал, сомнений не было. Учитель. Сухенький старичок, совершенно не разбирающийся в оружии, зато в книгах…

Что Арману эти книги? Учился Арман быстро, иногда даже с удовольствием, но сидеть на месте особо не любил. Однако приходилось. Каждое утро он долго читал, а потом долго беседовал с учителем, отвечал на заковыристые вопросы, пытался уследить за мыслью выжившего из ума старца. Тот уже какую седмицу рассказывал о стране оборотней, рассказывал долго, нудно. Зачем Арману знать об оборотнях?

Мягко открылись украшенные лазурью двери. Солнце было и тут — проливало свет через высокие окна зала, отражалось в многочисленных зеркалах, золотило вычищенный до блеска паркет и переливалось в подвесках хрустальной люстры.

Радостное возбуждение как-то разом стихло — Арман увидел стоявшего у окна, стройного, как молодая березка, человека, до самых глаз укутанного в изумрудную ткань. Целитель-виссавиец.

— Кто-то болен? — спросил Арман.

— Пока никто, — ответил голос за спиной. — Но скоро будет.

Обернувшись, Арман напрягся — когда в поместье успел явиться опекун? И почему Эдлай запер двери, кинул ключ в карман и посмотрел на Армана как-то странно — строго и жестко. Один раз только так смотрел. В тот день, когда разбил ему нос.

Арман судорожно вздохнул, и, почувствовав неладное, шагнул назад.

— Ты стал опасно непослушным, Арман, — тихо и спокойно сказал Эдлай. — Я тебя просил внимательнее читать то, на чем ставишь свою подпись.

— Опекун... — комок в горле никак не хотел проглатываться.

Почему Эдлай здесь? Ради этих бумаг? Ради бумаг создал арку перехода — без нее не добрался бы так быстро — ради них позвал виссавийца? К чему виссавиец? К чему свернутый кнут в руках и синий огонь в глазах опекуна?

Никогда раньше Арман не видел, чтобы Эдлай использовал магию. Опекун и магом-то был совсем плохим, но тут хватило. И солнце вдруг ярким лучом ударило по глазам, и собственное тело стало чужим, а руки сами взметнулись вверх, подставляя невесть откуда взявшимся веревкам запястья. Больно, к теням смерти! Стыдно! Висеть в воздухе, посреди залитого солнцем зала — стыдно. И страшно, когда разворачивается в воздухе кнут, когда щелчком целует вычищенный до блеска паркет, а глаза опекуна становятся жесткими и безжалостными.

— Запомни этот урок, Арман. Запомни свою боль. Запомни, что я не люблю арханов, которые не умеют отвечать за свою глупость. И ты таким не будешь!

Глаза виссавийца засветились сочувствием, и Арман, поняв, что сейчас его высекут, рванулся в веревках. Свист оглушил, кнут распорол на спине тунику, а вместе с ней — кожу. Рванула спину острая боль, и зеленые одежды виссавийца забрызгались кровью.

— Отпусти! — закричал Арман. — Как ты смеешь!

Молчание в ответ и новый свист, и густые волны боли. Зеркала в алых брызгах, отражающие его стыд, кровь на паркете. Вновь свист, поднимающий ветер, и тихий перезвон подвесок люстры. И уже нет сил кричать, только рыдать, вздрагивать под ударами кнута, молясь об одном — не потерять сознание, выдержать до конца, с гордо поднятой головой. Эдлай не может его убить, не может… и это все сейчас закончится.

— Хватит! — вмешался виссавиец. — Больше он не выдержит.

Веревки перестали держать, и Арман, обессиленный, свалился на паркет. Он никогда и никого так ненавидел, как опекуна в тот миг. Он хотел встать, но вновь упал на пол, содрогаясь от пронзившей спину боли. Огнем рвало все — изрытые ранами спину и бока, гордость, душу.

— Помоги ему, — попросил Эдлай виссавийца.

Арман чуть было не засмеялся через волны слабости. Попросил! Подлец!

— Твой ученик не понял и не принял урока, — мягко ответил целитель, опускаясь перед Арманом на корточки. — Плохо. Очень плохо. Дальше будет хуже.

Его руки скользнули к и без того израненной спине, и, не выдержав, Арман закричал. Он слышал, что за исцеление платят болью, но не так же? Внутри все горело, катились по шее крупные капли пота, весь мир исчез, а Арман завис в жаре, как в янтаре, с трудом, огромным трудом пытаясь дышать… Отпустите! Проклятие, отпустите!

— Дыши, мальчик, — прорвался через огонь голос целителя, и мир вокруг вдруг вспыхнул красками и запахами.

Все осталось прежним: и льющийся через окна свет, и едва слышный перезвон хрусталя, и блеск паркета. И запах крови, тревожащий ноздри, никуда не делся. Зато дышать было так приятно, хорошо. Лежать вот так — хорошо.

Глаза опекуна вновь вспыхнули синим, и пятна крови исчезли, а через распахнувшиеся окна ветер принес запах листьев и земли.

— Ты… — медленно поднялся Арман.

Тело слушалось неохотно, не верило еще, что может вот так двигаться и не быть наказанным болью, туника, недавно рваная и пропитавшаяся кровью, была вновь целой. И окна, подчиняясь магии Эдлая, с глухим стуком захлопнулись, и лязгнули, опускаясь, задвижки.