Нет, не всё. Твёрдая Рука вспомнил, извлёк из корабельного тайника серебристый сосуд и бережно перенёс его на своё судёнышко. Теперь всё. Можно прощаться со всем на свете, что не имело отношения к родимой сторонушке.

— Бью челом до самой земли, — произнёс и низко поклонился друзьям и любимой, поклонился и печенегам-ятукам.

И вдруг, надо же, как гром среди ясного неба, раздался вопль Анита Непобедимого:

— Не позволю!!

Атлет прогромыхал ножищами по сходням, прыгнул с размаху к воде, к лодке, схватил сосуд, прижал к брюху, как зверь детёныша, и опять как заорёт:

— Не дам мидийский огонь в руки варваров! Сие святыня империи! Неприкосновенный огонь армии христиан! Тайна тайн!

Вороны, что примостились поодаль на трёх гранитных зубьях над зарослями бурьяна, панически взмыли в воздух, будто кто-то запустил в них камнем. Испуганно попятились печенеги. Парни на корабле скребли затылки: с одной стороны, им, недавним невольникам, начхать на святыню обидчиков, с другой — они считали Анита своим вызволителем и привыкли во всём его поддерживать. Но и Твёрдая Рука для них не чужой. Поскребли, почесали затылки и притворились глухими-незрячими, без них разберутся. Кифа же была слишком погружена в собственные страдания, чтобы отвлекаться на причуды мужчин. А на лукавых физиономиях «лютых разбойников» отражалось полнейшее равнодушие.

Улеб подошёл к Непобедимому и мягко сказал:

— Не срамись перед людьми, учитель, верни сосуд на место. Это подарок Велко чеканщика, побратима моего.

— Не смей посягать!

— Ах, Анит, осерчаю напоследок, жалеть будешь. Поклади, говорю, на место, не тронь чужого.

— Кому огонь чужой, мне? Отойди! — Атлет, выпятив брюхо вместе с серебристым сосудом, наступал на юношу. — Не такой Непобедимый, чтобы отдать в руки безбожников святая святых! Сокрушу!

— Вот незадача, — вздохнул Улеб, — какая оса тебя ужалила?.. — Но тут же добавил твёрдо: — Кабы попросил по-человечески, так, мол, и так, дай горящую жидкость, чтоб корабль защищать, уступил бы, а коль раскричался — не отдам огонь греков, хоть лопни.

Анит и сам почувствовал, что хватил через край. Росич пережил неволю, а с ней такие лишения, что имел сейчас право на трофеи побогаче этих. И он, никто другой, пришёл на помощь Аниту в трудный час. Остыл атлет. Подумал, подумал — вернулся к моноксилу, положил сосуд на место, выждал, когда стихнет всеобщий вздох облегчения, и громко изрёк:

— Я смиряюсь. Не империя наша сотворила мидийский огонь. Она взяла его у древних. Лучше бы вовсе не родиться ему, огню этому.

В том весь Анит, такой неровный характер, взрывной и отходчивый.

Солнце клонилось к закату. Море и раньше было довольно спокойным, а теперь и вовсе превратилось в синюю гладь, как застывшее стекло. Бултыхались, резвясь, шаловливые дельфины, вспугивали чаек, которые взлетали с криком и вновь опускались на воду отдохнуть. От дельфинов расходились круги, и чайки плавно покачивались, точно тополиный пух, на затихающих волнах.

— Мне пора, — сказал Улеб.

— Я с тобой! — Кифа розовой птицей порхнула в лодку.

— Нет, зорька ясная, нам в разные стороны.

— Не гони! Хочу с тобой хоть на край света!

— Образумься, глупенькая, впереди, на Днепре-Славуте, злые огузы, там страшно.

— Без тебя мне и в добром покое страшно. Без тебя я умру.

— Видно, судьба, — молвил Улеб, краснея от радости. И, чтобы скрыть от окружающих смущение, чуток пошумел вроде как для порядку: — Слёзы утри! Доколе ими глаза мутить! И впредь не рыдай! Смотри мне! — Он покашлял б кулак, покосился по сторонам, зарделся пуще прежнего. Кликнул мальчишек: — Эй, разбойнички лютые, бросьте-ка нам… с невестушкой ещё один щит!

— Удачи вам на Борисфене, ветра попутного. Господи, убери с их пути сатану, не допусти искушения духа и плоти, — грустно прокричал Анит, обнимая Улеба и Кифу, затем опять Кифу и ещё раз её, ещё.

Улеб прервал его молитву и объятья смехом:

— Будет, будет тебе, Анитушка! И когда успел снова стать таким набожным?

— Сам лба не перекрестишь, ангела моего разохотил, так позволь хоть мне помолиться за вас на дорогу. Навсегда расстаёмся.

— Тебе тоже плыть, за себя и молись.

— Я остаюсь, — заявил Анит, — не допущу, чтобы чудище всё испортило.

— Кто? Что?

— Твой Маман не сумеет научить их воинскому делу. Это сделаю я. Превращу несчастных земледельцев в настоящее войско, не будь я Анит Непобедимый, великий наставник бойцов!

— Ого! Вот такая речь мне по нраву! — возрадовался юноша. — А как же корабль и товары?

— Обучу их сражаться на славу, — сказал атлет, — тогда стану купцом. Впрочем… не быть мне торговцем, мой мальчик, мне палестра нужна. Всё равно вернусь в столицу, как не станет Фоки. Василевсы не вечны…

— Прощайте! Будьте все счастливы! — воскликнул Улеб и ударил вёслами по воде. — Держись крепче, Кифа. Мы в Киев проскочим, посрамим степняков. И Улию отобьём у них.

— Прощайте! — кричал им вдогонку Непобедимый.

— Прощайте! — кричали воины-гребцы.

— Прощайте! — кричали «лютые разбойники».

— Хош! Хош! Руся! — кричали ятуки, размахивая меховыми шапками.

Крохотное судёнышко долго плутало в камышовых протоках днепровского лимана, прежде чем выбралось на широкую стремнину. Улеб и его спутница поначалу плохо ориентировались в незнакомых местах. Потом, обретя верное направление, они двигались расторопнее.

Если дул попутный ветер, летели птицей. В часы полного затишья или при встречном ветре приходилось убирать парус и браться за длинные вёсла, которые хоть и требовали больших усилий гребцов, зато гнали моноксил вверх по реке с достаточной скоростью.

Мускулы Твёрдой Руки неутомимы. За несколько дней было покрыто весьма значительное расстояние, куда большее, нежели предполагалось.

По ночам делали привалы. Улеб стрелял полночную живность, ловил линей в тине и водорослях заливов. Кифа готовила пищу. Надо признать, делала это отменно. Что ни варила-жарила, всё вкусно и выше всяких похвал. Не зря росла при кухне знаменитой константинопольской харчевни. Насытившись и запив ужин чистой днепровской водицей, они тут же засыпали под открытым небом.

Едва брезжил рассвет, снова пускались в путь, не останавливаясь до самого темна.

Порой лысые склоны обоих берегов бороздили извилистые овраги, порою же надвигались и уходили вспять сосновые и смешанные леса. Внезапно и зримо появлялись стада диких животных, они шумно убегали, потревоженные лодкой и людьми, которые, в свою очередь, настораживались от их топота, остерегаясь засады огузов.

В низовьях Днепра кочевники не попадались. Но Улеб и Кифа понимали, что с каждым новым днём увеличивалась вероятность такой встречи.

— Куря не может идти быстро, — говорил Твёрдая Рука, — его войско обременяет слишком громоздкий обоз. Жилище, жёнок, детей, пожитки, скотину — все они тащат за собой. И оседают подолгу.

— Скоро река кончится, а их не видно, — вторила Кифа.

— Славута нескончаем.

— А мучениям нашим будет конец?

— Достигнем порогов, за ними, должно, дней десять, и Киев.

— Боже милостивый! — всплеснула она руками. — Мы, оказывается, ещё на порог не ступили.

— Пороги — то каменные заборала в воде. Они нам всего опасней.

— Ты видел их?

— Нет. Но слышал про них от Велко. Мой побратим невольно ходил сюда с греком-купцом на торг. Велко всё видел и мне сказал, а я запомнил. Как начнутся каменья, станем в иных местах подниматься в обход, посуху, волоком.

— Ты у меня самый сильный, тебе моноксил волочить невелик труд. И я помогу, мой рыцарь.

— Сколько раз просил, называй меня человеческим именем!

— Улеб, Улеб, — сказала она, — тебя зовут Улеб из Радогоща.

— То-то.

Улеб размеренно грёб, упираясь ногами в смолистые упруги, откидываясь назад и наклоняясь вновь, и убегали из-под лопастей вёсел пенистые водовороты, будто нанизывались на стремительный след, как бусинки на нить.