Ему радостно было видеть Кифу рядышком, неотлучно. За эти дни он изучил милые черты её личика так хорошо и подробно, что и во сне они чудились ему явственно, и потому сновидения были легки и приятны.
Кифа всем своим существом впитывала неизменную нежность, исходившую из глубины его светло-серых глаз. Она любовалась ловкостью и совершенством его крепкого тела, не знавшего лени и устали, всем его мужественным обликом, в котором, однако, нет-нет да и проскальзывало нечто наивно-детское, умилявшее её.
Это взаимное тёплое чувство гасило в душе Кифы тлеющий страх перед круто повернувшейся судьбой, подавляло редкие вспышки памяти о минувшем, ту щемящую сердце боль, какая неизбежна для всякого, кто навсегда расстаётся с родным домом.
Одновременно пугающим и манящим казалось ей будущее. Улеб, благородный витязь из неведомого ей племени уличей, и есть её настоящее. Нет, не раскаивалась певунья, что добровольно ушла за ним на край света. Всё ей было ново и интересно.
— Улеб! — Кифа звонко рассмеялась. — Улеб, ворчун из преисподней!
— Ладно тебе, — сказала он ласково, — сама-то сущий чертёнок на мою горячую голову.
— Ой, горячий какой! Горим! — Она черпала за бортом воду и со смехом брызгала в дружка.
— Опрокинемся! Да уймись ты, глупенькая, накличешь ещё печенегов.
Напоминание о действительности мигом остудило девушку. Личико её сделалось серьёзным, она пригладила мокрыми руками разметавшиеся иссиня-чёрные волосы, молча взяла малое весло и, устроившись на корме, принялась выравнивать курс челна, устремив вперёд пристальный взор.
В Днепре такое обилие рыб, что на широкой его поверхности расходились круги и слышались громкие всплески, будто плыли впереди, по бокам и сзади лодки целые подводные хороводы русалок, которые шаловливо высовывали из глубины ладони и хвосты и шлёпали ими по речной глади.
Безветрие. Истома. Жарко. Бесконечная россыпь ослепительных бликов на голубой скатерти реки. Вкрадчивое, жалобное повизгивание деревянных уключин. Ровное дыхание неистового гребца. Почти беззвучный однообразный напев на устах юной ромейки.
Затрещал камыш — это вывалился напролом, чавкая в иле, клыкастый вепрь и застыл, позабыв о водопое, уставился налитыми кровью глазами на плывущих. Беззаботно хрюкали полосатые поросята, в небе парили степные орлы, а на лесных опушках спокойно разгуливали олени.
— Куря шёл по той стороне. Здесь зверье непуганое, — сказал Улеб.
— Очень много вокруг пастбищ, — сказала Кифа, — животным на приволье нет числа. Кто хозяин всему? Люди есть где-нибудь?
— Великое множество. Городищ да весей не перечесть. Я слыхал в холодных морях, как там нарекли мою родину — Страна Городов.
— Знаю, — сказала Кифа, — Гардарика.
— Вот-вот. В первый град наш, в стольный, мы и должны поспеть прежде недругов.
— Я твоя невеста? — внезапно спросила девушка.
— Жена, Кифушка! А свадьбу справим, как только управлюсь с государственными делами, — важно, этак торжественно молвил юноша. — Вот прогоним огузов, отыщем Улию, воротимся к батюшке в Радогощ, сразу надену венок, разведу огонь, станем прыгать да песни петь, мёд-брагу пить. Такое гулянье закатим — в самом Пересечене отзовётся!
— Что я, ведьма — в костёр сигать, я плясать буду.
— То священный огонь. Сварожий, праздничный. Кто ж не скачет через него на веселье! Свадьбу справим по русскому обычаю, с игрищами, с удалыми забавами, с гуслями да перезвонными бубенцами! Ты своей красой не уступишь и нашим девам. Тебя, Кифушка, можно брать под венец громогласно, напоказ всему миру.
Смуглянка засмеялась, счастливая от слов таких. Затем неожиданно опечалилась.
— Ты чего? — удивился Улеб.
— Даст бог, приплывём в твою… нашу столицу, а у меня нету новых нарядов. Засмеют…
— Не до смеху там будет нынче. Что ж до нарядов, будут у тебя, моя суженая, красивых рубах сколько захочешь. Белых, тонкого полотна, узорочьем расшитых до пят. Накопаем железа в Мамуровом бору, наварим крицы, накуём всяческой кузни и увезём на торговище уличей. Я тебя с собой повсюду брать буду. Выбирай, чего душе угодно, хоть все лавки опорожни, ладо моя!
— Правильно!
— Нынче плохо нам, зорька ясная, растеряли родню…
— Не дай бог попасть кочевникам в плен, — встрепенулась она, — разлучат нас с тобою.
— Пусть попробуют! Нам нельзя загинуть, надо Киев предупредить. Не ко времени Святославу гостить в Булгарии. Постой-ка, постой… — Улеб даже грести перестал. — Маман сказал, князь большую дружину увёл… для чего?
— Здешний владыка, видно, не боится покидать свой акрополь, сам ушёл и копья увёл из столицы. А если наместники трон займут? Василевсы мудрей, на границах содержат акритов.
— Ой, Кифа!..
Так и плыли изо дня в день, в разговорах, в печали и радости. Все дивились, сколь мир велик.
Улеб, признаться, нет-нет да и подумывал раньше: «На корабле-то, может, смелой была оттого, что какой ни есть, а кусочек её отчизны. Каково же будет на утлом челне посреди неведомой ей Рось-страны?» Напрасно тревожился, она надёжная подруга. Прямо не верилось. Ай да Кифа!
…Плыли, плыли они.
Глинистые и черноземные кручи слева всё чаще и чаще чередовались с каменистыми оползнями, подрубленными снизу буровато-молочной каймой песка. Древний степенный Днепр был настолько широк, что казался выпуклым.
Но вот приметили Улеб и Кифа, что стали берега постепенно сближаться. Через тысячи вёрст дотянулись сюда многопалые руки гор, и пытались они ослабевшими от расстояния пальцами задушить реку, да тщетно. Лишь немного сдавили те руки неудержимо ползущее плавно-извилистое туловище Славутица, а пальцы их каменные местами пообломались и осыпались в воду — пороги.
— Ветер! Поднимается сильный ветер! — вскричала Кифа. — Он дует вспять течению и понесёт нас на крыльях!
— Слава мудрому Погоде! — Улеб приготовил парус и веревки-ужища, сложил на дно надоевшие вёсла.
Теперь он сидел сзади и держал кермо, одновременно управляясь с ужищами наполненного паруса. Кифа пристроилась у его ног, обхватив свои колени и уткнувшись в них подбородком, зябко поёживалась от налетевшей прохлады.
На лесистых склонах стали попадаться сожжённые и опустошённые прошедшей ордой поселения.
Моноксил настойчиво пробирался сквозь пену волн и водоворотов. Иногда приходилось помогать ему вёслами, как шестами. На отмелях прыгали в бурлящие струи и подталкивали судёнышко руками. Порою же огибали каменные преграды волоком. А только начиналась сравнительная гладь и глубина, снова мчались лихо и неутомимо.
Печенежскую силу на порогах не видели, однако чувствовали, что следуют за ней по пятам, догоняют неотвратимо.
Однажды столкнулись с огузами. Не с самим войском, не с обозом его, а с малым отрядом, всего в семь пеших и три конных. Может, то был нижний дозор кагана или запоздалое пополнение. А может, и просто замешкались и отстали от полчища, кто знает.
Случилось это на Крарийской переправе, в самом узком месте Днепра, где издавна степняки повадились устраивать засады и нападать на путников.
Печенеги заметили парус, притаились. Высокие скалы стиснули реку, их отвесные стены как бы образовали ворота, известные среди византийских торговых людей под названием Пасть Диавола.
Едва лодка оказалась в этой гранитной пасти, как в западне, огузы выскочили из укрытия, и пущенные ими стрелы со свистом пробили полотнище, вонзились в мачту и борт. К счастью, слишком поспешные выстрелы не причинили вреда Улебу и его спутнице.
Улеб резко повернул чёлн к скале, рассчитывая улизнуть под прикрытием её навеса прежде, чем враги успеют натянуть луки заново. Манёвр удался. Стрелы поражали сверху лишь зазевавшихся на стремнине рыб или бесцельно высекали каменную порошу.
— Мы пропали? — спросила Кифа.
— Они пропали, — буркнул в ответ Улеб, прикидывая, как поступить дальше. — Ну-ка попридержи лодку.
Кифа ловко перебежала на нос судёнышка, вцепилась обеими руками за край небольшой трещины, силясь удержать моноксил под напором воды. Удержала. Улеб обмотал весло плащом и высунул его наружу. Стрелы посыпались с новой силой. Те из них, что попадали в приманку, Улеб выдёргивал и складывал под ноги, приговаривал с досадой:
