— Знать, справим сегодня сытую тризну по себе же! — выкрикнул чей-то недовольный голос за спиной воеводы.

— Тризну надо готовить ворогу, а не о своей смерти помышлять! — снова озлясь, не обернувшись даже, ответил воевода Радко. — Если сил нет больше с мечом выйти в поле — знать, нужна хитрость! Об этом думать надо, а не умирать раньше своего часа! — вновь повторил Радко.

Белгородцы заговорили, расходясь с веча, но теперь уже спокойно и рассудительно, без криков и кулаков над головами. Недовольный посадник смирился — за воеводой была сила — и пошёл вместе с Ярым открывать клети.

После веча воевода Радко пришёл навестить Янка, а заодно со старейшиной Воиком поделиться тревогой. Старейшина сидел на колоде во дворе, грелся на солнце, закрыв веками воспалённые от постоянной пыли глаза — какое ещё дело могло быть в такие годы? Закряхтел было, поднимаясь, но воевода положил на плечо ему тяжёлую ладонь, сказал негромко:

— Сиди, старейшина Воик, не утруждай себя лишний раз, — и сам присел рядом на тёплую колоду, вытянув ноги по высохшей траве, рассказал, что и как было на торге.

— Что же ты хотел, воевода? — ответил старейшина. — Сыздавна ведётся так: муж, видя смерть рядом, прежде всего о детях думает, о продолжении своего рода… Выходит, что пришёл крайний день, коли заговорили люди о том, чтоб своею гибелью детей спасти. Только главное забыли в печали — эти дети уже не продлят рода свободных русичей, но станут рабами в чужих краях.

Старейшина умолк, опустил глаза под ноги, потом внимательно посмотрел на Вольгу, будто тот мог что-то подсказать в такую минуту. «Должно, страшится старейшина, чтобы и мы с Вавилой не попали в печенежский полон», — догадался Вольга. Он сидел рядом с Васильком на пустой телеге, не спуская глаз со старейшины и воеводы. Сидели и слушали, как же порешат быть дальше главные мужи Белгорода?

— Что же нам делать? Ты старший среди нас, присоветуй! — воевода склонился вперёд, заглянул старейшине Воику в лицо.

— Что я могу присоветовать сразу? Ты ступай, а я похожу по городу, подумаю — может, что-нито да высветится в старой голове, людям пригодное.

Воевода Радко, с сомнением покачав головой, ушёл в избу с Янком повидаться, а старейшина подозвал к себе Вольгу.

— Подойди ко мне, внуче. Дай опереться о плечо твоё. Ноги ослабли, не держат, ох-ох… Помнишь, по весне у восточной стены колодец начали рыть, а воду так и не нашли?

— Помню, дедушка Воик, — ответил Вольга, удивлённо глядя на старейшину: зачем тот о пустом колодце теперь вспомнил? — В том колодце теперь мусор да темень страшная.

— Веди меня к тому колодцу. Самому не дойти.

Они неспешно ступали по высохшей и выбитой конскими копытами травной ветоши. Старейшина покряхтывал, а Вольга жалостливым голосом спрашивал:

— Тяжко тебе, дедко Воик? Страшно тебе, да?

— Мне, внуче, страшиться уже нечего по древности лет моих… Тяжко дереву умирать, когда ещё при жизни у него корни пропали. Тогда другое дерево на его месте не взойдёт к небесам. У меня же длинные корни остаются на земле, крепкие.

— О чём ты, старейшина? — Вольга не понял стариковских слов.

— О людях, Вольга. Люди на земле как деревья в лесу. Тысячи их, и каждому падать придётся. Но мудрость жизни в том, что каждому дереву — свой час и свой порыв ветра… Мой час близок, тебе же ещё расти да мужать. Вот этому я радуюсь и грущу в один час сразу.

Говоря так, они вышли к восточной стене и остановились у недорытого колодца, прикрытого жердями, чтобы не попадала туда несмышлёная детвора и скотина. Старейшина постучал посохом по комьям белёсой глины, подтолкнул Вольгу к краю ямы.

— Посмотри, внуче, глубоко ли?

Вольга растащил сухостой в стороны, заглянул.

— Глубоко, старейшина. Дна не видно от тьмы в земле.

Старейшина и сам опустился на колени, заглянул в тёмную глубь колодца.

— Пожалуй, впору будет нам, — проговорил он, вставая и отряхиваясь. Но зачем он понадобился, безводный колодец, Вольга так и не узнал: на все его расспросы старейшина отмалчивался.

— Проводи меня в избу, Вольга. Прилягу. Уходился за день, и в голове будто кузнечики степные в знойный полдень стрекочут.

Вольга, поддерживая под руку, вёл старейшину к дому и косился на закат солнца. «Скоро Сварожий лик опустится ниже частокола и тень покроет наше дворище. Что надумал дедко Воик? Прознать бы как?»

Над зубчатой стеной города показалась краем тёмная туча и замерла, словно хвостом зацепилась за лесистые холмы у края левобережного займища Ирпень-реки.

Вольга, озираясь на тучу — не грянет ли в ночь ливень? — провёл старейшину в избу, уложил за очагом на ложе, близ слюдяного оконца — из него видна закопчённая дверь их кузницы и поросшая бурьяном земляная крыша — и присел у Янова изголовья. Рядом на стульчике сидела Ждана. Мать Виста и Павлина хлопотали по дому, детей меньших спать уже укладывали.

— Ты не спишь, Янко? Молчи, молчи, — зашептал Вольга в тёплое ухо старшего брата. — Я ходил только что со старейшиной Воиком по городу. Он да воевода Радко какую-то хитрость замышляют. А мне так думается, что старейшина хочет печенежского кагана в Белгород заманить да и кинуть в колодец. Тако же и княгиня Ольга с древлянскими мужами поступила. Помнишь, нам старейшина рассказывал? Не веришь? Зачем же он тогда в колодец безводный заглядывал и спрашивал меня — глубоко ли? Только старейшина в тайне держит свой умысел, не сказывает. Спать не буду, непременно высмотрю. И тебе скажу потом.

Янко улыбнулся и подмигнул младшему брату. Перед лицом Вольги промелькнула загорелая рука Жданы. Ждана осторожно коснулась щеки Янка, провела пальцами по затылку снизу вверх, взъерошила волосы, а потом сверху вниз, приглаживая их.

Вольга заглянул брату в лицо — Янко улыбался, похож был на разомлевшего на солнце кота, довольного теплом и сытой жизнью. В избе сумрачно от слабого света лучин на светильнике, но Вольга видел, как лукаво сбежались морщинки у левого глаза — Янко вновь озорно подмигнул брату.

«Что это он? — удивился Вольга. — И она не видит разве, что шея у Янка не мокрая, а она вытирает её без тряпицы? А может…»

Вольга всё понял, смутился.

— Спать пойду я, — сказал он негромко. И подумал: «Ну да, потом они уйдут от нас, себе новую избу срубят! Так всегда взрослые поступают», — в нём вдруг проснулась мужская ревность: так рано остаться в доме без старшего брата!

«Не проспать бы мне, — думал Вольга, укладываясь на полу за очагом, рядом с меньшим братом Вавилой. — Вавила спит, ему нет дела до тайны старейшины Воика. Мал ещё. — Потом, когда подложил ладонь под щёку, вспомнил: — Не забыть бы и Василька поднять. Ему тоже интересно будет про всё узнать первым…»

Долго ворочался на жёстком рядне, шептал:

— Мне спать нельзя. Глаза, конечно, можно прикрыть, пусть отдохнут малость. Днём пыли было много по улицам. Только спать мне нельзя никак…

Поздно вечером старейшина Воик призвал к себе воеводу Радка и долго о чём-то шептался с ним. Вольга не слышал, о чём. Только какие-то непонятные обрывки доносились:

— И чтоб сруб был, как у настоящего колодца. И ещё колодец прикажи изготовить, какой уже есть из глубоких. Опустите по кади в каждый колодец да землю вокруг притопчите… Дружинников отбери самых верных, чтоб не проговорились о тех колодцах ненароком…

Уже засыпая тревожным и полуголодным сном, слышал Вольга, как говорил старейшина что-то про мёд и сыту[109] медовую, про болтушку из муки. И ещё про то, что мы, белгородцы, силу из земли черпаем, а потому, сколько б ни стояли находники под стенами города, русичам не умереть…

Старейшина Воик говорил ещё что-то отцу Михайло, будто напутствовал его куда-то, но Вольга больше ничего не разбирал. Он спал у тёплой стены за очагом, ему снилась медовая сыта и мучной кисель. Вольга пил и ел, до полной сытости хотелось наесться ему, но сытость всё не приходила.