Священный Палатий — город в городе. Как ни блистателен Константинополь, наречённый византийцами Царицей городов, центром ойкумены, а крепость внутри его скрывала поистине непревзойдённые шедевры архитектуры и сказочную роскошь.

У Палатия его уже поджидал низкорослый тощий человечек в монашеском одеянии.

Калокир покорно следовал за безмолвным карликом. Он шёл и взирал на сутулую спину монаха с трепетом.

За толстыми и высокими стенами Палатия собрались лучшие дворцы и храмы империи. Соединённые крытыми переходами и ажурными надстройками, они изумляли красотой линий и строгостью пропорций, золотом куполов и шпилей, базальтовой облицовкой, разноцветными мраморными колоннами и плитами. И даже попадавшиеся на пути мрачные казармы, оружейные склады, жилища слуг и работников, хранилища тайной казны и тюрьмы были не столько заметны глазу на фоне многочисленных садов, где белели вывезенные когда-то из Рима, Древней Греции и эллинистического Востока гранитные и мраморные изваяния животных, мужских и женских фигур.

Ошалевшие от такого обилия красоты и чужой роскоши глаза честолюбивого дината алчно, завистливо впивались в ту или иную статью, губы неслышно шептали, как у спящего школяра: «О господи, господи…».

Впереди маячила согбенная спина монаха. Проникавший в эту обитель ветер с моря трепал полы его длинной и просторной одежды.

— Сюда, — внезапно молвил карлик и обернулся, источая всем своим видом чуть ли не отеческую любовь к одеревеневшему динату.

Калокир понял, что его привели в циканистерию — территорию Большого императорского дворца. Какие-то горластые юнцы упражнялись в верховой езде, взрывая копытами коней рыхлый наст площади, специально предназначенной для подобных скачек и военных игр.

Далее всё происходило как во сне. Чьи-то руки бесцеремонно ощупали его хитон и, не найдя утаённого оружия, хлопнули по плечу: «Проходи!» Затем всё тот же тощий монах вёл его по анфиладе огромных комнат, быстрые шаги утопали в коврах, и чередой красочных парусов свисали с потолков драгоценные ткани, лёгкие как паутина, и кружилась голова от волнения, благовоний и пронизывающего мерцания обнажённых клинков стражи.

Монах куда-то исчез, успев шепнуть:

— Великий логофет дрома.

Оставленный посреди комнаты, мало чем отличавшейся от предыдущих, Калокир растерянно озирался по сторонам.

В затемнённом дальнем от нафтовых светильников углу пошевелилась фигура, которую Калокир ранее принял за статую из тех, что украшает галереи и залы именитых дворцов. Поняв, что он не один, динат сломался в поклоне.

— Ты Калокир из Фессалии? — неожиданно просто и приветливо спросил логофет.

— Да, лучезарный.

— Ты был у язычников и знаешь их речь?

— Да, я торговал с руссами два лета на благо священной империи. — Калокир невольно ощупал зловещий перстень, словно источник бодрости.

— Ты воротился достойно?

— Я ничего не утаил от казны, милостивый, — заверил динат, не догадываясь, куда клонится допрос.

— Сие нам известно, как и прежние твои подвиги в битвах с булгарами. Всем ли ты доволен? Нет ли на сердце тяжести или обиды? Не гложет ли червь сомнения в чём-либо?

— О, я всем доволен! — Калокир насторожился, опасаясь подвоха. Причина и цель встречи с одним из наиболее могущественных чиновников были ему неясны, он боялся сказать что-либо не так, невпопад.

Усевшийся перед ним на высоком тюфяке крупный, преисполненный сознания своей силы человек смотрел внимательно, умолкнув, словно обдумывал что-то или выжидал. Почтительно молчал и динат.

Сквозь раскрытые решетчатые окна доносились низкие и протяжные завывания ветра Лёгкие занавески шевелились, точно крылья фантастических птиц.

Наконец логофет изрёк:

— Слух о твоей мудрости и удачах в походах достиг нас. Руссы у святого Мамы, купцы и прочие говорят о тебе и знают. Сам повелитель наш пожелал видеть ловкого дината из Фессалии.

— Повелитель, Всесильный и Единственный, пожелал меня видеть! — воскликнул Калокир.

— Он примет тебя сегодня и, быть может, удостоит назначения пресвевтом[12].

— Умру за Единственного! Бесценна щедрость Константина Порфирородного! Умру у ног его… О Святейший…

Вдоволь насладившись зрелищем, какое представлял собой одуревший от радости Калокир, логофет протянул руку, потряс его за плечо, как бы приводя в чувство, и доверительно, почти кощунственно произнёс:

— Константин уже ближе к богу, чем к нам. Ты обязан милости и заботам соправителя Романа. Запомни. Ему, и никому другому.

Глаза Калокира округлились, шёпот запутался и утих между пальцами, которыми он сжал собственный рот, как заговорщик. Грузный, крепкий мужчина, прямолинейный и грубоватый в своих суждениях перед невластными, как всякий фаворит трона, беспечно улыбался, а Калокир подобострастно глядел на него.

— Я ухожу, — сказал логофет, поднимаясь с тюфяка, — ты же, благообразный патрикий, жди, пока приведший тебя инок Дроктон не пригласит и не проводит в Золотую палату.

Тяжёлой походкой он двинулся к выходу, однако, пройдя несколько шагов, обернулся, сказал негромко и доверительно:

— Восхваляя в молитвах милость Романа, воздай должное и доместику[13] схол Востока, прославленному Никифору Фоке. Он сберёг в памяти былую услугу стратига Херсона, вспомнил сына его. Готовься. Тебя ждёт быстроходная хеландия[14] с охраной на борту в пятьдесят отборных копий, с огнём в двух трубах. Поручение будет важным и тайным. Если исполнишь волю Соправителя и доместика, высоко взойдёшь Но дело предстоит нелёгкое. Снова отправишься к тавроскифам, к нехристям этим, в Руссию.

На юге Руси великой, в низовье Днестра-реки, где сходились земли уличей и тиверцев, затерялось в лесах село. Не село, а маленькое сельцо Радогощ. И всего-то было в нём шесть дворов и три десятка душ, считая старых и малых.

Трудились сообща, как одна семья. Всё у них было общее: и орудия труда, и скот, который не клеймили, у них не стояли в поле-оранице каменные знаки на межах, да и межей самих не видать. Работали плечом к плечу, хлебали часто из одного котла. Словом, были жители Радогоща, как говорили тогда, в супряге и толоке. Не держались бы вместе на отшибе-то, поди, замаялись бы в нужде.

Занимались всем понемногу, всякую заботу знали. Пахали и сеяли, собирали хлебушко дважды в году, ярь и озимь, зверя промышляли и рыбу, бортничали и ткали льняную холстину. На все руки умельцы, как везде на Руси испокон веку.

Да всё ж одно дело у них главное — варили железо. Дело то редкое и доходное, не каждому доступное. А старшим в артели неизменно выбирали хромого вдовца Петрю, у которого после смерти жены осталась вся отрада — дочь Улия шестнадцати лет, сынок Улеб чуть помладше сестрицы и работа.

Старый коваль Петря — мудростью над всеми. Сам Сварог, бог огня, заронил в него свою искру, благоволил и покровительствовал вдовцу в работе, и потому слыл Петря вещим, ибо в те времена кузнец вообще считался приобщённым к духам, с божьей искрой, и дано ему было не только ковать меч или плуг, но и врачевать болезни, устраивать свадьбы, ворожить, отгонять нечистую силу от деревни.

Спряталось в зелёной тиши крошечное поселение с мирными жителями. Княжеские биричи не ездили к ним за побором, сами возили оброк вверх по реке в шумный город Пересечень не зерном и шкурами, а всё больше доставляли топоры, пряслица, просто необработанную крицу, кресала и прочую кузнь.

Биричи к ним в глушь не ездили, зато бродячие коробейники не преминули заглянуть в богатое железными изделиями село. Недаром звалась горстка избушек Радогощем, и верно — рады гостям всегда.

Вот раз сквозь сон расслышал Улеб, сын коваля Петри, далёкую призывную песню менялы, мигом открыл глаза, засмеялся громко и звонко.