Арнольд Ричмонд сейчас находится на несколько высшей должности, нежели обычный сержант, и иногда может позволить себе излишнюю заносчивость и строгость, ведь он занимает звание сержанта-секретаря, самое тяжелое и нервозное звание из всех. Но дальше, стоит переступить эту черту, как замаячит двумя красными треугольниками на погонах новая должность лейтенанта, это и дает ему силы терпеть все сегодняшние сложности, бесконечные отчеты и проверки.

– А что это ты лейтенантскую работу сегодня выполняешь? – спросил вдруг у него Артур, внимательно смотря, как он пишет.

– А? Это? – Арнольд вопросительно поглядел на журнал, обычно подобного рода осмотры проводил только лейтенантский состав. – Так я же теперь лейтенант, – довольный собой, ответил сержант.

– Ага, конечно, – чуть ли не разом фыркнули мы.

– Не верите? Ну и ладно, – он немного опустил глаза, изображая обиду. – Ладно, так и быть, расскажу вам, – Арнольд присел на корточки, видно, что ему самому приятно отвечать на разные вопросы. – Лейтенант наш-то сейчас в медпункте, и я, как лицо, старшее по званию, сразу после него, веду все дела. – Он рад был своему временному положению, хотя оно и несло ему массу проблем.

– Что с ним? – не скрывая любопытства, задал вопрос Артур.

– Руку оторвало вчера по самое плечо, – Арнольд поднялся на ноги, готовясь уйти. – Ах да, чуть не забыл, если этот ходить не может, отнесите его в пятнадцатый медицинский фургон. Только выходите сейчас, а то они забиваются очень быстро, пристройте его, пока есть возможность.

Посидев еще несколько минут, мы положили обмякшее тело Франца на старые истрепанные носилки и поволокли к медицинской части, прислушавшись к совету, данному нам сержантом.

– А никто не видел Генриха? – спросил вдруг Дин, держась за холодную стальную ручку носилок сзади, но ответа так и не последовало. После вчерашней ссоры никто из нас не видел его и старался не придавать значения случившемуся.

Большие пронумерованные фургоны, на стенках которых еле просматриваются сквозь налипшую грязь и пыль кадуцеи, стоят длиннющим неоднородным рядом. Порой расстояние между ними достигает ста метров, и возле каждого толпятся очереди гвардейцев, держащие носилки в руках, поддерживающие раненых и громко спорящих друг с другом.

Мы пристраиваем Франца, как и полагается, в пятнадцатый, кладем его на узкую свободную полку на третьем ярусе, привязываем тело специальным ремнем для транспортировки раненых, чтоб он не свалился вниз во время движения, расписываемся за него во врачебной книге и выбираемся сквозь галдящую толпу.

Два гвардейца, придерживая раненного в голову друга под руки, ожесточенно спорят с врачом.

– Да вы посмотрите на него! Куда ему ходить? – кричит один из гвардейцев.

– Ничего не могу сделать, – оправдывается врач, стоя в широком проходе фургона. – Нигде в списках его нет, я узнавал, значит, он может передвигаться самостоятельно или с помощью.

– Да как же так? Нам что, его на себе тащить? – подключается второй.

– Ну, значит, придется вам ему помогать, – невозмутимо отвечает врач. – Я только врач, поймите, я не веду документацию, в списках этого гвардейца нет. Что я могу сделать? Другое дело, если бы он был записан.

– Да что вам сложно или что? – не выдерживает второй гвардеец, первый уже устал спорить. – Будьте же вы человеком.

– Ну что я могу сделать? Повторяю вам: места идут по списку. Не брошу же я его на пол?

– Да хоть на пол положите, – умоляет гвардеец, надеясь хоть как-то повлиять на врача.

– Ну я не могу. Вы понимаете, что… – голос теряется в сотне других, и его уже не разобрать, мы, наконец, выбираемся из толпы.

Подобных споров, как тот, что я услышал только что, ведется очень много, мест на всех не хватает, и возле медицинских частей творится настоящий хаос. Некоторые гвардейцы даже делают попытки незаконно затащить раненных и кладут их на пол или на свободные полки. Врачи орут на них, но ничего сделать не могут и поспешно связываются со штабом, требуя повлиять на самовольную толпу. Через некоторое время прибывают другие части гвардии и отгоняют своих же товарищей, повинуясь только что данному приказу. Звучат несколько выстрелов, завязывается небольшая, вялая драка, никто особо не хочет делать первых шагов и наносить сильные удары своим же, все делается только для отчетности. Через некоторое время все замолкает, и споры остаются только в разговорах отдельных групп. То, что могло вызвать настоящее кровопролитие внутри гвардии, постепенно затихает, словно остановившиеся волны во время морского шторма.

– Привет, парни, – обращается к нам один из раненых, полностью перевязанный серыми бинтами и лежащий на очень грязных носилках поблизости от одного из фургонов. Мы даже не сразу и понимаем, кто к нам обращается и переглядываемся. – Здесь тише-то будет, да?

Здесь нет ни очередей, ни криков, разве что стоны искалеченных. Раненые смиренно лежат в ожидании своей очереди на погрузку. Не спеша два врачебных помощника заносят по человеку внутрь и осторожно укладывают его на отведенное место.

– Влад? – несмело обращается Артур к живому обрубку. Лоскуты грязного, не раз перестиранного бинта скрывают оторванные по локоть левую руку, почти полностью правую ногу и левую ногу по колено, также перевязаны голова и правая часть лица.

– Ну а кто же еще? – натягивает на себя подобие усмешки обрубок. Раньше он служил в сто тридцатой группе, и мы довольно часто пересекались с ним в окопах, да и в походе он редко ускользал из виду. Он почти не выделялся из общей толпы черных форм, не обладал никакими отличительными чертами, сливаясь с общим фоном.

– И куда тебя теперь? – задал вопрос Артур. Он один из нас мог сейчас разговаривать, мы же не сказали и слова, продолжая в оцепенении поглядывать на Влада. Ладно смерть, ладно рана, которая впоследствии заживет, ладно оторванная рука или одна нога, но столько изуродованных частей тела у одного человека – это уже страшно. Какая же жизнь его теперь ждет? Жалеет ли он, что не умер, или он рад и этой участи? Но здесь все такие. Безнадежными, стонущими обрубками, потерявшими большую часть конечностей, заполнено все пространство возле фургона.

– Не знаю, – он снова пробует улыбнуться, стараясь придать своей фигуре воодушевление, только у него это никак не получается, и вместо улыбки выходит лишь оскал. – Скорей всего, домой. Сразу на побережье, там, говорят, сейчас окружная администрация, а потом домой.

– Сочувствую, – скупо выдавливает Артур.

– Да ничего, все нормально, зато я жив, – и снова улыбка, напоминающая оскал.

Мы все еще стоим как вкопанные, не в силах сделать и шага и, не зная, будет ли это уместно, поглядываем друг на друга, на Влада и на всех остальных. Наконец, два помощника подходят к нашему былому товарищу и лениво хватают его носилки за ручки.

– Прощайте, парни, – пропадая в светлом проеме фургона, закричал он нам.

– Прощай, Влад! – крикнули и мы ему те Единственные два слова, пророненные за весь скудный разговор.

Два вида фургонов медицинской помощи разъезжались в разные стороны: у отвоевавших свое и отдавших за объединение свои руки и ноги был путь домой, долгая, напряженная дорога, которую были способны выдержать не все; остальные же ехали продолжать сражаться и зализывать свои раны в дороге, подпрыгивая на твердых полках, когда колеса фургона преодолевали очередное препятствие.

Выживет ли Франц, мы не знаем, врачи практически не обращают внимания на выздоровление раненых, отдавая все в их собственные руки. Выживет хорошо, не выживет плохо, но больше ничего, кроме крошечного сожаления. Их, конечно, можно понять: что они могут сделать, когда на фронте такая нехватка препаратов (и это притом, что с самолетов сбросили несколько десятков контейнеров с лекарствами)? Они не сделают никому лучше, если будут ласково выхаживать раненых и оплакивать каждую смерть, каждую утрату, случающуюся не по их вине. Большинство из них выбирают путь безразличия, стараясь оградить себя от всех невзгод и тягот войны, не придавая значения смерти. Для врача смерть не только обыденность, она становится самой жизнью или неотъемлемой частью жизни.