На несколько минут повисло тяжелое, вязкое молчание. Напряжение в теле Генриха начало спадать, мышцы потеряли ту сухую и безграничную ярость, и мы потихоньку отпустили его. Он встал, зло оглянулся на нас и на лежащего посреди истоптанной земли и камней Винсента, тихо выругался себе под нос, сплюнул желтую слюну под ноги и пошел прочь, на ходу вытряхивая пыль из формы.

– Я его в медпункт отведу, – сказал Дин, помогая подняться побитому другу. Челюсть Винсента отвисла еще больше, и он уже не мог сказать и слова; залитые кровью зрачки выглядывали из узких, распухающих, начавших синеть глаз. Придерживаясь за Дина, он медленно заковылял за ним в полном молчании и покорности, тихонько мыча и постанывая от острой боли, которую теперь почувствовал в полную силу.

– Что это на него нашло? – мы с Артуром остались теперь одни, не считая валяющегося рядом Франца, который то и дело прерывисто дышит и дергается в тревожном сне.

– Обычная истерика, – ответил Артур. – Ты же про Винса спрашиваешь?

– Да.

– Просто приступ истерики. Шок, испуг, вот и вспылил. Ничего, ему даже полезно было немного и кулаков получить, а то его кислая рожа уже надоела, – Артур вытянулся на земле возле небольшой лужи крови, оставшейся от Винсента. – Немного поистерил парень, высвободил, так сказать, все, что накопилось, и теперь станет таким же, как и был.

– Даже не знаю, как-то не похоже это было на обычную истерику, – я вспомнил, как горели его глаза, какая ярость в них засела и просилась вырваться наружу, словно разрастающийся недуг, пускающий свои корни в его податливое сознание. Нет, это определенно было что-то большее, нежели просто плод стресса.

– Уверяю тебя, – Артур повернулся ко мне, оперев на руку голову. – Это была просто истерика, и больше ничего.

Ночью я не могу сомкнуть глаз. Я лежу на теплой, еще не остывшей от дневного зноя земле и вглядываюсь в хмурую далекую черноту, размышляя обо всем случившемся и вслушиваясь в каждый стон, каждый всхлип, каждое слово, пророненное во время сна, и вбираю все, как губка. Раненные стонут от боли, здоровые бормочут себе под нос нечленораздельные слова, пребывая в тревожном подобии сна и ворочаясь со стороны на сторону.

На забрызганном светлыми каплями звезд небе пролетает яркая комета, волоча за собой длинный белый след. Отец всегда говорил, что это падают звезды и нужно загадывать желание, когда такое случается увидеть. Сбываются ли они, эти самые желания? Я не знаю, никогда прежде мне не представлялось случая увидеть подобное явление. Я закрываю глаза, жмурюсь, наверное, это выглядит по-детски, какие желания, может исполнить камень, тающий в атмосфере и быстро растворяющийся в воздухе, но все же я это делаю. «Хочу вернуться домой», – сама собой, неосознанно формируется мысль. Ну что ж, пусть так, посмотрим, подействует ли это.

Где-то две недели назад тысячи подобных падающих звезд проносились надо мной, заслоняя небо своими вспышками и светом. Те огни были намного ярче, намного массивнее, намного больше в размерах, тогда почему же мне понравилась больше эта комета? Может, потому что то были лишь снаряды, созданные для убийства и несущие смерть, а эта небесная вспышка настолько безучастна, что несет лишь настоящую, подлинную красоту.

Сквозь сопение и храп слышатся приглушенные, сдавленные всхлипывания. Прислушиваюсь, жадно настораживая слух, но не могу разобрать, откуда они доносятся. Кто-то плачет? Вслушиваюсь еще более настороженно и неотчетливо слышу всхлип, еще один и еще. Неслышно поднимаю голову и оборачиваюсь по сторонам, силясь распознать, кто это может быть. Плач вдруг замолкает, слышится шуршание переворачивающегося набок тела. Неужели это я его испугал? Укоряя себя за опрометчивое любопытство, ложусь обратно, силясь наконец заснуть. По сути, я не знаю, зачем я это сделал, мне все равно, кто это мог быть.

Бывают моменты, когда все накипевшее и перенесенное нужно освободить, дать себе волю и проявить слабину, мы же не бездушные роботы, в конце-то концов. У одних это вспышки гнева, у других полный уход в себя и отстранение от мира, а у третьих это тихий, ночной плач. Кто знает, зачем или о ком он плачет: о родных, доме или убитом сегодня друге. Может, на него нашла обычная тоска, или он просто сломался. Бывает и такое, ломаются даже самые сильные, и ломаются в один момент. Живет гвардеец, переносит все трудности, все лишения, терпит ненастья и в один момент пускает себе пулю в лоб, а все оттого, что сдерживал все в себе, не давал слабину, и в один миг бушующие внутри страсти и переживания высвободились, выплыли наружу и навалились неподъемным камнем.

Помню я один из таких случаев. Когда мы стояли, еще на первой позиции в окопах и прошло только полтора месяца с момента высадки, один из гвардейцев, его звали Брэм или Бром, не помню толком уже, застрелился. Что примечательно и необычно, никто не мог понять, как это случилось, вернее, зачем он это сделал. Он всегда был весел, травил кучу баек и историй, знал много анекдотов на любой вкус, имел высокий рост, массивное тело и, на первый взгляд, обладал стойким характером, никогда не грустил и не унывал. Что же подвигло его на столь отчаянный шаг, никто не знал и не мог понять.

Плач не редкость, это лишь способ излить себе же и для себя же душу, высвободить страхи и сомнения наружу. Нужно дать себе волю, дать мыслям выйти из тени покровительства сознания, иначе они рано или поздно покорят тебя, и выхода уже не будет. Скрывшись от лишних глаз, спрятавшись в ночи, гвардеец может позволить себе слабину и пролить слезу, боясь быть осмеянным днем. Да и днем есть безграничное количество занятий, не дающее волю развитию мысли, а в темноте, оставшись сам на сам с собой, окунаешься в прошлое и настоящее, разрастаются в уме предположения, отчаяние, скука. Но ничего, ночь скроет все: и слезы, и безнадежность, и боль, и даже стремления.

Стоило большому желтому кругу солнца лениво выкатиться из-за горизонта и начать вскарабкиваться на небо, как все ожило. Сон растаял в скрывающейся ночи и спрятался в мешках под глазами. Расцвело еще одно тоскливое утро, похожее на вчерашнее и значительно отличающееся от него.

– Раненые есть? – сонным голосом, зевая в полный рот, спросил сержант Арнольд Ричмонд, один из трех сержантов нашей группы и личный секретарь лейтенанта. Он ходил от гвардейца к гвардейцу и поспешно что-то записывал в большом журнале, выводя ровные каракули.

– А ты что, не видишь? Вот же, – Дин указал рукой на спящего Франца. Ночью он даже раз пришел в себя, но продержался только несколько минут, как снова отрубился, я только и успел сунуть ему в рот лежавшую в кармане таблетку и залить ее водой.

– Если я не ошибаюсь, Франц, да? Франц Дюран? Он ходить может? – опять спросил сержант.

– Да куда же ему ходить? Смеешься, что ли? – возмущенно буркнул Артур.

– Да откуда же я знаю, может он ходить или нет? У меня уже эти отчеты вот здесь стоят. Что у него, у Франца этого? – мы ответили, и Арнольд поспешно все записал в журнал. – А с этим что? – он вопросительно посмотрел на Винсента, настороженно оглядывая его побитое и распухшее до неузнаваемости лицо.

– Это такое недоразумение. Напиши, что лицо разбито от падения, на камень упал, когда убегал вчера, – более мягким тоном попросил товарища Артур.

– Я-то напишу, главное, чтоб потом проблем не было. Ваше счастье, что я обход веду, а не лейтенант, а то было бы вам всем. Ладно, так уж и быть, закрою на это глаза, надеюсь, что не попадется, а то мало кто поверит в такую историю, уж скорее он на кулак упал, – порадовавшись своей шутке, засмеялся Арнольд.

Сержанты намного проще и ближе к нам, нежели лейтенанты и высшие чины. В сержанты повышают по сроку службы, после отданных гвардии пяти лет или за какие-то незначительные, но стоящие заслуги, поэтому с ними можно вполне нормально общаться на «ты», хотя военная этика и строго запрещает это. Сами же сержанты тоже довольно общительны и в основном не заносчивы, они не особо придают значение своему не самому высокому званию, им не делают никаких поблажек, у них только обязанности. Они живут так же, как и мы, рядовые гвардейцы, только более завалены работой и писаниной. Если бы не возможность получить звание повыше, вряд ли хоть кто-то стремился стать сержантом.