Я еще раз нажал кнопку пульта, и на этот раз моя гостья бросила на меня еще более удивленный взор. На секунду она замолчала. Ее муж изумленно посмотрел на меня. Чего я не мог сообразить, так это того, что делал звук не тише, а громче. С каждым разом я нажимал не ту кнопку, плавно увеличивая громкость, будто меня совсем не интересовала новая книга моей гостьи. Я словно намекал, что в мизинце какого-то там старого и полузабытого кубинского пианиста заключено больше, чем в трехстах страницах ее следующего романа.

Разумеется, это было не так. Я очень увлекся и не переставал кивать, несмотря на ликующие ритмы, которые теперь бухали почти угрожающе, призывая к танцам вместо разговоров. Я твердо вознамерился выключить звук совсем. Есть время для музыки, и время для бесед. Я в последний раз взял пульт и со всей силы надавил на кнопку. Эй, умолкните, парни из Гаваны, мы хотим поговорить. Вместо этого из динамиков хлынул мощный звук настоящей джаз-банды, громогласный и торжествующий. Партия духовых резала слух, точно играл разгильдяйский цирковой оркестр. Музыка просто оглушала.

Только тогда я понял, что делаю. Я быстро исправился и выключил проигрыватель. Я забормотал неловкие извинения, но в глазах писательницы прочел боль оскорбления. Она прервала рассказ. Она сказала, что не любит говорить о своих книгах.

Написание второго романа заняло у меня четыре с половиной года — почти бесконечность. Я провела этот период в относительном уединении в Вашингтоне, где у меня было несколько друзей (не из литературных кругов), совсем чуть-чуть денег и практически никакого иного занятия.

Время от времени я бросала писать и в приступе отчаяния пыталась устроиться на работу — самую разную: преподавателем, консультантом по кадрам и бог знает кем еще, — но я настолько явно не подходила внешнему миру, что за эти годы даже ни разу не удостоилась письма с отказом.

Однако весной 1998 года, когда я наконец закончила свою рукопись, мне показалось, что дела мои начинают улучшаться. Мой литературный агент вроде был доволен книгой и рассчитывал, что она заинтересует и других. Кроме того, мне светила публикация: «Калейдоскоп», журнал Фрэнсиса Форда Копполы, заказал мне короткий рассказ, который вот-вот должны были напечатать. Более того, мне предложили прочесть отрывок из него в модном баре в Гринвич-Виллидж на литературном вечере в честь выхода нового номера журнала. Мне сообщили, что кроме меня на вечере будет читать еще одна писательница, уже сотрудничавшая с журналом: молодая женщина — назовем ее Z. Публикация короткого рассказа в «Калейдоскопе» принесла ей контракт на книгу с шестизначной цифрой гонорара и определенную известность. Я же почему-то решила — упрямо, глупо и на свою беду, — что чтения устраиваются главным образом ради моего рассказа в «Калейдоскопе» и, следовательно, в мою честь.

Собирая вещи для короткой поездки в Нью-Йорк, я предавалась скромным, осторожным фантазиям. Я не воображала сенсационную сумму контракта, как у Z, но мысленно рисовала роскошный бар, заполненный восторженными читателями, моими читателями. Возможно, среди них будут и редакторы, очарованные рукописью моего романа, и под воздействием несомненного (но в то же время сдержанного) успеха моего рассказа и выступления они наперебой станут предлагать мне более высокие гонорары за издание. Я не увлеклась настолько, чтобы представить переговоры о съемках фильма (у меня еще оставалось благоразумие!), но в этой поездке мне виделось начало нового этапа моей жизни, конец моей литературной изоляции и теплый, хоть и запоздалый, прием в писательские круги Нью-Йорка. Это — я прямо чувствовала — станет зарей моей настоящей литературной карьеры.

Так случилось, что день чтений в модном баре в Гринвич-Виллидж совпал с проведением аукциона, на котором выставлялся мой роман. Была среда — она очень хорошо мне запомнилась, пусть и не теми впечатлениями, какими хотелось бы. Не могу сказать, что день был заполнен сумасшедшим трезвоном сотовых телефонов или стуком виртуальных молотков в разгар аукциона. Скорее, его разбавляли все более редкие и хладнокровные звонки моего агента, сообщавшего, что редакторы, которые должны были драться друг с дружкой за право издания моего романа, сначала по одному, а потом и по нескольку сразу, спокойно отказываются от торгов. К вечеру, когда я уже приготовилась ехать в богемный район Нью-Йорка, чтобы выйти на литературную арену, отказов набралось уже десять, и желающих торговаться больше не осталось. Десять заявок, десять отказов. Горячий денек.

Тем не менее мой агент, прекрасный и божественно великодушный человек, точно знал, что нужно сказать.

— Не волнуйтесь, — заверил он меня. — Мы пристроим вашу книгу. Знаете, Бекетт тоже очень плохо продавался.

Неискренняя лесть послужила тем бальзамом, который требовался моему уязвленному «эго», чтобы я накрасилась, надела туфли на шпильках и отправилась на выступление. Я утешала себя тем, что свидетелей моему унижению нет, а шанс прославиться хоть и уменьшился, но окончательно не пропал.

То есть я считала так до тех пор, пока не добралась до бара. Как я и представляла себе во время утомительного путешествия на поезде, заведение ломилось от публики. Было забито до отказа, так, что едва не трещали стены. Только вот на афишах, расклеенных повсюду, начиная от входа и заканчивая сценой, было напечатано лишь одно имя: Z. Большими, яркими буквами: Z. Правда, моя фамилия там тоже виднелась, наспех подписанная внизу от руки, где-то неправильно, где-то откровенно неразборчиво. Я оказалась довеском, принятой из милости сиротой, которой здесь не место. А все поклонники, о которых я мечтала, конечно, были ее поклонниками. Точно так же, как контракт на роман, переговоры о съемках и слава. В довершение ко всему выяснилось, что Z — невероятно милая женщина.

Пробираясь сквозь толпу, чтобы показаться на глаза администрации бара, я столкнулась с другим молодым писателем, которого встречала как-то раньше, члена престижного нью-йоркского литкружка.

— Вы тоже приятельница Z? Поэтому сегодня читаете вместе с ней? И вообще, как ваши дела?

На что я, идиотка, контуженная своим отчаянием, ответила чистую правду:

— Честно говоря, денек не задался. С утра я получила десять отказов на публикацию моего романа.

На его лице отразился такой ужас, будто я объявила, что больна проказой, лихорадкой Эбола или атипичной пневмонией. Безуспешно пытаясь сохранить светскую улыбку, он морщился, страдальчески дергался и гримасничал.

Я осознала глубину своей ошибки. Мало того, что поражение недопустимо в обществе, оно еще и заразно. Люди не только не хотят быть неудачниками, но и не желают с ними знаться.

Однако этот честолюбивый молодой литератор знал, что делать, дабы обезопасить себя и окружающих от угрозы, которую я собой представляла. Не переставая дергаться, корчить гримасы и одновременно улыбаться, он сказал:

— Ох. — Иной реакции мое признание у него не вызвало. А потом: — Вы знакомы с А?

Он схватил за локоть стоявшую рядом с ним женщину, точнее, девушку, и рывком развернул ее лицом ко мне. По ее плечам рассыпалась густая масса каштановых волос, а ей самой было едва ли больше двадцати.

— Вообразите, на этой неделе она продала сборник своих рассказов за сто пятьдесят тысяч долларов, а ведь она его даже еще не закончила! Невероятно, правда?

— Потрясающе. Мои поздравления.

Я даже улыбалась. Я вела себя любезно. Когда настала моя очередь, я встала и прочла отрывок из своего рассказа. После этого молча выскользнула из бара и уехала на такси. Я выдержала.

Много лет и публикаций спустя меня снова пригласили в тот же богемный бар, в этот раз на художественные чтения вместе с немолодой авторшей из Нью-Йорка — такой модной и популярной, какой только может быть писательница в возрасте за пятьдесят. Я немного ее знала и радовалась предстоящему выступлению, надеясь, что старые призраки наконец упокоятся в могиле, а я воочию увижу свой прогресс.