— Ладно! — крикнул он, размахивая цыплячьей ножкой. — Сюда!

К тому времени, как я подхватил свой портфель и стереоприемник, он уже скрылся за другой дверью. Я двинулся следом. Небольшая площадка, лестница. Бродский исчез. Спустившись по ступенькам, я очутился на цокольном этаже, в комнате с двустворчатыми окнами от пола до потолка. Бродский расхаживал по комнате, вгрызаясь в цыплячью ножку с такой жадностью, будто неделю ничего не ел. На листе, заправленном в пишущую машинку с кириллическим шрифтом, виднелись строки начатого стихотворения. Бродский, похоже, был сильно не в духе.

— Ладно, из какого вы журнала?

— Из «Литературного обозрения».

— Владелец журнала — араб, нет?

— Кх-м, да, кажется.

Бродский что-то неодобрительно пробурчал себе под нос, жестом указав на кресло. Он отложил цыплячью ножку в сторону и сел напротив меня. Мне вдруг пришло в голову, что он очень похож на Нейла Киннока[72].

— О’кей, поехали.

Я огляделся в поисках розетки. Шнур приемника оказался коротковат. Бродский смерил устройство недовольным взглядом:

— Это еще что такое?

— Магнитофон.

— На кой черт?

— Записывать интервью.

— Зачем?

Он явно встревожился. Я мысленно нарисовал застенки КГБ, допросы с прижиганием рук сигаретами. Заикаясь, объяснил, что предпочитаю точно воспроизводить речь интервьюируемых людей, улавливать все интонации и оттенки фраз.

Человек, которого недавно подвергали критике за некоторую неестественность в построении английских фраз, воззрился на меня с негодованием. Я побагровел от стыда.

— Лучше включить мозги и попробовать внимательно послушать, — прорычал он.

Я все-таки включил магнитофон; он обошелся мне слишком дорого. Червь презренный, обозвал я себя и откашлялся.

— Вы назвали Одена «молящимся стоиком». Можете ли вы отнести это определение и к себе?

— Чего?

Я повторил вопрос. Мой голос прозвучал еще хуже, чем вопрос. Бродский фыркнул:

— Ничего не буду иметь против, если кто-нибудь меня так назовет.

Пауза.

— Но можете ли вы сказать это о себе сами? — робко спросил я.

— Я о себе не говорю, и точка.

О Господи.

— Почему?

Я весь взмок. Мне хотелось поскорее уйти.

— Собственная персона мне не интересна.

Он усмехнулся. Сардонической, но русской усмешкой. Во тьме блеснул лучик света. Постепенно лучик стал сиять ярче, хоть и судорожно, прерывисто. Бродский выдал несколько веских мыслей. Ларкин[73] — последний поэт классической школы. Проза — это жизнь в супружестве, а поэзия — роман на одну ночь, правда? К концу беседы он почти подобрел. Я отдал ему тоненький сборник своих стихов, он обещал почитать их. Бродский кивнул в сторону высоких окон. Я забрал портфель, магнитофон и покинул дом, как неопытный взломщик, но всю дорогу с моего лица не сходила улыбка.

Презентационный тур по Америке — сплошная мука. Процесс этот гораздо менее романтичный и триумфальный, чем представляется некоторым. Жаловаться на недостаток усилий, которые предпринимает издатель, чтобы довести книгу до аудитории, нехорошо, да я и не буду: в этом году я снова отправлюсь в презентационную поездку и встречу много добрых друзей — книготорговцев, журналистов, агентов моего издателя, работающих на периферии, — всех тех, с кем познакомился раньше. Мучительными эти поездки в конечном итоге становятся из-за сартровской трясины бесконечно повторяющихся ситуаций. Я начинаю тур в приподнятом настроении, а к концу его превращаюсь в зомби и уповаю лишь на то, что, находясь на грани сознания, хотя бы не веду себя по-хамски.

Я вспоминаю своих сопровождающих — не тех, которых находят по объявлению на последней странице еженедельника, а «любителей литературы», местных добрых духов, которые таскают писателей по аэропортам, отелям, радиостанциям и книжным магазинам. Сопровождающие — не источник унижения, но свидетели тому, живое связующее звено, колоритная деталь. Не могу забыть своего сопровождающего в Миннесоте — милейшего человека за рулем побитой «тойоты», приборную панель которой украшали черепа сусликов и высушенные стебли травы. Роль «эскорта» он выполнял, чтобы заработать денег и закончить эпическую, размером в целый том, поэму о смерти на дороге. Я помню и другого сопровождающего из Канзас-Сити, ветерана вьетнамской войны: опираясь на трость, он мужественно ковылял вокруг машины, чтобы открыть передо мной дверцу. Я помню и других и всех их люблю.

Радио. Для меня радио — это пустота. Поездка заключается в следующем: встаешь в пять утра, наскоро завтракаешь в аэропорту, приземляешься в незнакомом городе, бросаешь чемоданы в номере и пулей мчишься на радиостанцию, чтобы успеть на девяти- или десятичасовое утреннее шоу в прямом эфире, где измученный ведущий, который прочел только аннотацию на твою книгу и с трудом выговаривает твою фамилию, станет расспрашивать, кто твои папа и мама и знаком ли ты с настоящими «звездами». Вечером того же дня ты встречаешься с друзьями, потом читаешь отрывки из своей книги людям, которые отложили дела и потратили время, чтобы прийти и увидеть тебя на сцене. Если повезет, то в отеле удастся немного вздремнуть, тебя как следует накормят (порой даже вкусно) и еще останется время вычислить, в каком же ты все-таки городе. Но это все не раньше, чем закончится интервью на радио. Ты только что сошел с самолета, хлебнул кофе из бумажного стаканчика и бросил в рот пару крошек. Ты успел опорожнить мочевой пузырь — но только его. Ты отвечаешь на вопросы человека, которого нисколько не интересуют ответы, и бубнишь что-то в шепелявые микрофоны, установленные в обитой войлоком комнате. Твои слушатели, если таковые вообще есть, далеки, незримы и скорее всего пропустили твою фамилию мимо ушей, даже если она была произнесена правильно. Радио — это вакуум; ты всматриваешься в свою душу в поисках впечатлений о поездке и ничего там не находишь.

Однажды в неком городе все сошлось в одну точку: вдобавок к интервью на радио, в сопровождающие мне досталась необычная женщина — тогда я не то чтобы пережил унижение, но получил наглядный урок и ощутил собственную ничтожность. Крупная, слегка вульгарная блондинка не первой молодости, она несколько лет назад была самой именитой ведущей на местном телеканале и, несомненно, в юности отличалась редкой красотой. Она сразу напомнила мне прелестную Джину Роулэнде в «Премьере» Кассаветеса[74] — типаж, в свою очередь, слепленный по образу и подобию Бэтт Дэйвис из фильма «Все о Еве». Я хочу сказать, она была настоящей звездой, которую надвигающаяся старость лишила опоры в жизни. Я не знал того, что новая работа в качестве «эскорта» (а я, очевидно, был одним из первых писателей, которых она сопровождала) послужила ей — выбрала ли она ее случайно или преднамеренно — чудесным лекарством.

В тот день мы посетили две или три радиостанции и одну телестудию. Где бы мы ни появились, ее встречали как вернувшуюся комету. Все — от секретарш до продюсеров, от техперсонала до самих репортеров — благоговейно трепетали, увидев ее, а я рядом с ней маячил не более чем бледной тенью. Как замечательно она выглядит! Как они по ней соскучились! Что за соплячку посадили перед телекамерой вместо нее! Как отвратительно, что ее убрали из эфира только потому, что она чуть-чуть постарела — в этом бизнесе ни у кого не осталось уважения к истинным профессионалам!..

Благодаря расписанию моей презентационной поездки, составленному много месяцев назад, в офисе на Манхэттене за тысячи миль отсюда, легенда местного телевидения с блеском устроила свое возвращение на радио- и телеканалы. Они лезли вон из кожи, стараясь ей угодить. Это была настоящая слава — лицо, на которое они с обожанием смотрели пять вечеров в неделю на протяжении десяти лет. Будь я хоть Салман Рушди[75], хоть де Лилло[76], хоть сам Томас Элиот[77], это не имело бы никакого значения. Добавлю, что она благосклонно внимала льстецам, а когда упоминали вероломный факт ее увольнения, держалась с неизменным великодушием. «Ах, таков весь шоу-бизнес, вы же знаете…»