Вот вам моя история — не громкая, не скандальная. Я рад, что поделился ею. Более важно, однако, другое: я должен знать, что вы меня поняли — вы, кто бы вы ни были, безликая армия слушателей утренних радиопередач. Я знаю, вы где-то там, и хочу вам кое-что сказать. Авторы, интервью с которыми вы слушаете в девять или десять часов утра, — те, что с нежностью или гневом рассказывают о своем детстве либо распавшемся браке, обстоятельно оправдываются, защищая свои книги от неверного истолкования; отвечают на неожиданные вопросы о цвете волос или домашних питомцах; объясняют, почему никто и никогда не узнает о том, что в действительности происходит в человеческой душе, — знайте же: все они дико хотят по-большому.

Рассказать одну историю о позоре на публике? Всего одну? Это невозможно. Их слишком много, не знаю, какую и выбрать. Ладно, вот вам первое, что пришло на ум:

О том, как я согласился приехать на фестиваль мастеров детективного жанра (спрашивается: с чего? Я не пишу детективы). Мои чтения совпали по времени с выступлением Колина Декстера[78], и послушать меня пришел ровно один человек.

— Я так рад, что вы заглянули, — признался я славному посетителю после двадцатиминутной беседы. — А если бы вообще никто не пришел? Страшно и подумать.

— Вообще-то, — сказал он, — я должен был представить вас публике. (Оказалось, что это Иэн Рэнкин[79].)

О том, как в Стэмфорде, Линкольншир, моя аудитория вновь состояла из одного слушателя — немолодого коммерсанта-склеротика, по-видимому, забредшего на чтения по ошибке. Когда я сообщил ему, что не собираюсь писать роман о падении Берлинской стены (шел 1989 год), он стал орать на меня: «Трус, трус паршивый, вот ты кто!»

О том, как я участвовал в круглом столе на французском телевидении, а запись программы затянулась. Зная, что мне надо успеть на последний экспресс до Лондона, я начал бешено жестикулировать администратору. Тот подошел ко мне и попросил покинуть кадр как можно незаметней. Чтобы не попасть в камеру, мне пришлось выползать из студии на карачках перед всей публикой. Я полз и думал: «Держу пари, с Джулианом Барнсом такого не бывает!»

Об унижении при раздаче автографов: в Брайтоне женщина взяла один из моих романов, прочла биографию автора (точнее, перечень моих предыдущих работ) и презрительно фыркнула:

— И это все ваши притязания на славу?

Услышав от меня утвердительный ответ, она положила книгу обратно.

Еще была одна студенточка (тоже в Брайтоне), которая с любезной улыбкой попросила разрешения задать мне вопрос и небрежно осведомилась:

— А почему в ваших романах нет ни одной нормальной женщины?

Были и другие эпизоды, еще похлеще, о которых я, наверное, предпочел бы не вспоминать. Все они наводят на одну и ту же мысль, и периодически я принимаю решение больше не выставлять себя на посмешище. Буду сидеть дома, за письменным столом, как положено настоящему писателю.

По плану, мое следующее выступление состоится через два дня.

Все было под контролем. Готовил я сам: мое любимое блюдо из рыбы — хек со смесью восточных приправ, пальчики оближешь. Я уже испытывал это кушанье на разных гостях, и после того как ими был распробован первый кусочек, каждый раз получал в награду с другого конца стола этот счастливый, влажный щенячий взгляд, выражение одновременно печали и блаженства, взгляд, который, казалось, говорил: м-м-м, это так вкусно, что я сейчас умру. Кое-кто даже высказывал такие лощеные эпитеты, как «потрясающе, восхитительно, гениально».

Все было подготовлено для изысканной трапезы. Что может быть интереснее, чем вечер в компании коллеги по перу, всемирно известной писательницы, которой я обещал ужин в Дублине. Она с мужем как раз была в городе, и я пригласил их по-приятельски посидеть у нас. За столом — только мы четверо. Разговоры на профессиональные темы, никаких осложнений с гостями, которые не выносят друг друга, писатель не набрасывается с кулаками на злобного критика, никто не задает бестактных вопросов и не говорит «Простите, я не читал ни одного вашего романа — пока что». Ничего похожего на тот случай в Канаде, когда меня самого пригласили на обед и посадили рядом с женщиной, которая пришла в безумный восторг, узнав, что я пишу книги, а потом выдала: «Я знаю кое-кого, кто любит читать».

Конечно, меня не отпускало обычное беспокойство, связанное с приемом гостей, — глупые параноидальные страхи, хорошо знакомые каждому хозяину, несмотря на всю их невероятность: а вдруг гости отравятся твоим радушием, посинеют, унюхав арахис, затрясутся в пляске Святого Витта или просто упадут замертво, отведав приправу. Ты стараешься, как можешь, а гости уж пусть сами о себе позаботятся.

В тот вечер вкривь и вкось все пошло отнюдь не из-за этого. Никто не поперхнулся, не расплескал вино, а знаменитость не вскакивала и не бежала сломя голову в уборную. В сущности, я получил тот же знакомый взгляд, который заставляет тебя чувствовать, что ты снова совершил величайшее чудо, и снова по чистой случайности. Все шло превосходно. Спокойная приятная беседа без «ляпов», неуместных замечаний, бестактностей и повисшего в воздухе неловкого молчания.

Все оказалось гораздо хуже. Гол в собственные ворота, да еще самый позорный. Музыка. Чтобы создать фон для беседы, я тихонечко включил компакт-диск. Едва уловимый намек на звучание, льющееся из колонок, чтобы чуть-чуть согреть атмосферу. И вообще, все разговаривали так громко, что было и не разобрать, кто играет.

Музыка — враг литературы, как-то сказал Джордж Штейнер[80]. До этого вечера я не осознавал, насколько правдиво это утверждение. Полагаю, он имел в виду, что оба вида искусства настолько близки по своей сути, что соперничают между собой, как отвергнутые любовники, но музыка имеет преимущество, так как проникает прямо в душу. В тот вечер музыка убила все. Гостья начала рассказывать о книге, которую собирается написать, и о том, что в связи с этим ей придется изучить некоторые вопросы в сфере прав человека. Мы слушали ее, затаив дыхание. А потом я рассудил, что музыка, враг писателей, играет чересчур громко и мешает беседе.

Я решил приглушить звук — не выключать совсем, но определить приоритеты. Взяв со стола пульт дистанционного управления, я нажал кнопку — минус всего одно деление, чтобы, так сказать, предоставить сцену оратору. Писательница вошла в азарт, и мы внимали каждому ее слову, кивая и время от времени расспрашивая о подробностях.

Музыка по-прежнему звучала слишком громко. В проигрывателе стоял диск «Буэна Виста Соушл Клаб» — достаточно энергичные мелодии, вполне подходящие накалу разговора. Но все-таки она была чересчур громкой, будто на заднем фоне происходила настоящая фиеста — слишком пронзительное, слишком буйное празднество.

Писательница продолжала говорить, а я снова взял в руки пульт и нажал на кнопку убавления громкости. Тише. Тише, музыка. Писательница как-то странно посмотрела на меня, с легким раздражением, как мне показалось, словно не хотела, чтобы я приглушал звук. Всем нравятся эти обшарпанные кубинские бары, где на стенах облупилась краска, под потолком лениво крутятся вентиляторы, а музыканты исполняют композиции, точно одержимые великим духом выживания. Но нет, погодите, мы хотим послушать мастера литературного слова.