«Да хоть какая!» — встрепенулся он. Главное — Таня!

— Таня! — завопил Бобка и наконец сорвался со стула.

Лицо у дяди Яши при этом как-то остановилось, слова не сумели вылететь из открытого рта.

А Бобка уже тянул дверь за ушко. Уже пихал его в спину Шурка. Каждый старался увидеть первым.

— Таня! Танька!

Оба выкатились на крыльцо. И остолбенели тоже оба.

Маленькая черноглазая девочка смотрела на них испуганно. Пальцы теребили тряпичную куклу.

Перед глазами у Шурки потемнело. Застучало в висках. «Я, наверное, сейчас грохнусь», — испугался он. А Бобка захихикал как дурачок.

— Вот, — сказал за их спинами голос дяди Яши. По-прежнему какой-то скомканный.

— Это же не Таня, — выдавил сквозь смех Бобка. Он все еще надеялся, что это шутка. Что Таня просто подговорила эту шедшую по своим делам девочку. Подговорила их немножко подурить. И сейчас выскочит из-за кустов: «Та-да-ам! Обманули дурачка на четыре кулачка».

— Девочка, ты кто? — выдавил Шурка.

Дядя Яша нахмурился.

Девочка молчала. Теребила куклу. Противную, грязную — два глаза, рта нет.

— Это Сара, — ответил за нее дядя Яша. Голос у него был такой, будто дядя Яша переходил по льду Неву и не был уверен, прочно ли. Девочка посмотрела на него. Перевела темные глаза на Шурку, на Бобку. И снова потупилась на свою тряпичную куклу с нарисованными чернилами глазами. Ни слова. «Не слишком-то вежливо», — с неприязнью подумал Шурка. В голове его все каталось, все стукалось: «Таня. Таня. Таня».

— Сара не говорит, — ответил за нее дядя Яша. И добавил страшное: — Она теперь вам сестра. — Неловко улыбнулся: — Все едем в Ленинград. Ура.

— Не поеду! — заорал Бобка. — Отстаньте! Не поеду!

Выскочила Луша. Бобка к ней. Обхватил. Вцепился в юбку, кофту.

— Не поеду! Не могу! Не могу больше!

— Ты что? Ты что? — обнимала, гладила Луша. Виновато поглядывала на дядю Яшу. На девочку.

— Не могу больше любить заново. Я устал. Не могу, не могу больше, — стонал, жаловался Бобка Лушиной юбке. — Никуда я не поеду. Не отдавай меня! Не отдавай!

— А мы вам сейчас эти досочки быстро к делу применим, — ловко нагнулся дядя Яша.

Шурка удивился: сколько у Луши прожили, а что ровной штукой сложены досочки под лавкой — не замечали. А дядя Яша заметил сразу. Ровно напиленные Валей большим — чуть длиннее, чем надо младенцу: в самый раз.

— Есть у вас молоток? И гвозди.

— Есть! — радостно выкрикнул Бобка.

— Нету, — холодно посмотрела на него Луша. Бобка не понял. Дядя Яша — не заметил.

Он быстро переносил свое тело по избе странной прыгающей походкой. К ней тоже надо было еще привыкнуть.

— Что же парень ваш в комоде спит. Есть гвозди? — повторил настойчивее. — Я вам живо кроватку эту сколочу.

Но Луша почему-то не обрадовалась.

— У ребенка свой отец есть, — ответила сурово. — Вернется. Сколотит.

Дядя Яша почему-то покраснел. Забормотал.

И к девочке этой, Саре, тоже надо было привыкать.

От этой мысли стало тошно.

Проснулся он среди ночи. Рука сама потянулась за костылем. Как раньше — ноги сами спускались на пол, в тапки.

На полу — лунный прямоугольник. Дети спят. Сара тоже спит. Удивительно. Но к счастью. Пусть! Сам он так давно не может. Выпить бы. Тогда провалишься в чистую пустую темноту. Но какое у нее выпить, у бабы этой деревенской. Нет, Репейск, конечно, город. А живет — будто девятнадцатый век. Изба, тараканы. Нищета. Такая, что сердце сжимается.

Осторожно перенес вес. Сначала на руку. Потом на костыль. Распрямился. Удержался. Оперся на стол. Нет, обошлось. Главное — не стучать деревяшкой. Была резиновая нашлепка на конце, была. Да отвалилась где-то, как подметка от ботинка. Вот, кстати, до сих пор не было времени подумать: ботинки-то теперь как покупать? За два платить? Жалко. Дорого. Работу-то с одной ногой — кем работать? А детей теперь трое. «Четверо», — испуганно поправил он себя. Но знал, что сам уже не верит. Столько видел с тех пор, как легко и быстро умирают люди. Что живут — теперь гораздо неожиданней, удивительнее. Поверишь тут. Ни Вера, ни Таня не подавали вестей. С тех пор. Ни следа.

Открыл дверь. Осторожно спустился на крыльцо.

Зажал костыль под мышкой. Прикурил.

Внизу темнота — ни огонька. Будто нет там никакого города. А может, и правда нет?

По другую сторону протянулась сероватая полоска. Там будет рассвет. Опять это дурацкое чувство, будто глядит кто-то. Затаил дыхание. Точно, глядит. Два зеленых огонька. Собака бродячая, не иначе.

Дядя Яша махнул костылем. Огоньки отпрянули. Пропали. Он потерял равновесие. Запрыгал на одной ноге. Упал.

Луша поставила миску на землю.

Вынырнул из утренних сумерек пес. Черный, лохматый. Сунулся теменем Луше под руку.

— Еще чего не хватало, — пробурчала она. — Не шастай сюда больше. Понял? Прикормили на свою голову.

Но пыльный лобик погладила.

Пес начал шумно лакать.

Люди на полках лежали, сидели. Читали, курили, разговаривали, ели. Вставали, входили, выходили. Останавливались, заинтересовавшись. Перегородок между полками не было.

Шурка этому скорее радовался. В рокоте чужих голосов, под взглядами множества глаз легче было молчать.

Бобка показывал спину. Делал вид, что смотрит в окно. И все щупал карман: не выронить бы бумажку — Лушин адрес.

Дым сизыми струями плавал в проходе, поднимался к потолку.

Дядя Яша тоже курил. Много. Как будто папироса во рту — вот и разговаривать не надо.

Дядя Яша был другим. Не как раньше. Как будто вместе с ногой ему отрезали что-то еще.

Девочка Сара, как вошли и нашли свою полку, сразу вжалась в угол. Пальцы стиснуты вокруг куклы. Казалось, с тех пор и не двигалась. «Она хоть в туалет ходит?» — думал Шурка. Туалетом было ведро за загородкой, которое выносили на станциях. Но и до него нужно было идти.

Сару дядя Яша «подобрал». Больше он не объяснил ничего. Да и не требовалось: тех, у кого есть мама и папа, или хотя бы тетя с дядей, или бабушка, тех не «подбирают».

Саму Сару Шурка не расспрашивал. Только поглядывал исподтишка. Сара тискала свою куклу. Кукла лупилась чернильными глазами. Рта у нее не было. То ли не позаботились начертить, то ли на лице не хватило места. Да и не лицо это вовсе — узелок, завязанный посреди носового платка. На замызганных уголках видны были посеревшие стежки вышивки.

Безротое лицо куклы действовало Шурке на нервы. «Какая противная», — подумал он. И сам устыдился. В Ленинграде полегчает, надеялся он. Но сам не очень верил. Он понял, чего больше не было в дяде Яше, что оттяпала война, — надежду.

К счастью, притворяться было легко.

Разговаривали другие.

— Сталинград, — уверенным тоном знатока вещали с одной полки. — Это всей войне поворот.

— Сломал немец зубы о Сталинград, вот так-то. Сломал.

— Да уж, товарищи, сломало немцев под Сталинградом — будь здоров.

— А нечего было соваться.

Сара все теребила грязные кончики платка. Все таращилась кукла.

Разговорился и дядя Яша. На полку к ним подсели двое военных — один с рыжеватыми усами, другой с перевязанной рукой.

— Нога как? — Выпустил изо рта сизый, вокруг самого себя переворачивающийся завиток. — А так, товарищи. Чистое везение.

— Ногу оттяпали, хорошенькое везение, — пробормотал усач.

А с верхней полки потянулся бдительный голосок:

— Это что вы имеете в виду, товарищ? Повезло, что с передовой вас списали?

Тот, с перевязанной рукой, неожиданно быстро сорвался с полки, вскочил, схватил здоровой рукой говорившего за грудки, притянул — так что голосок захрипел, заквохтал.

— А ну повтори! — встряхивал его перевязанный. — Повтори!

— Шутка, — прохрипел тот.

— Пошути мне еще. Шкура. — Толкнул его обратно на полку. Вагон смотрел одобрительно.