— Шурка, давай, — скомандовал. Сам он придерживал корпус с обеих сторон: пять пальцев слева, пять справа. На столе под Вовкиным локтем лежала вырезка из «Правды». Черно-белая фотография нового советского танка была мутной, но как образец для сборки годилась.

На губе у Вовки выступили капельки пота. Он слизнул их.

— Давай.

Момент был решающий. Возились весь вечер.

Шурка прислонил стеночку. Но Вовка пальцы не убрал. Локти торчали буквой Ф — и слева, и справа.

— С дороги! — не выдержал Шурка.

Вовка вздохнул. Повернулся к Бобке.

— Будь другом, сбегай в коридор?

Тот с готовностью спустил ноги на пол.

— Топор. На стенке в коридоре висит, — небрежно объяснил Вовка.

Бобка умчался.

— Хороший клейстер, — заметил Вовка.

— А топор зачем? — не понял Шурка.

Вовка вздохнул. Показал подбородком на обе свои растопыренные пятерни.

— Рубить проклятые.

— Бобка! — прыснул Шурка. — Вернись! Сейчас отмочим пальцы твои, — пообещал он Вовке, — погоди.

Выкатился за братом в коридор.

И чуть не сбил его с ног. Бобка тихо стоял в полумраке. Поглаживал лезвие топора. Вид у Бобки был задумчивый.

— Я все взвесил. Другого выхода нет.

Без улыбки. Видно, у Вовки научился. «Надо же», — не без зависти подумал Шурка. Он вот не всегда понимал, шутит Вовка или нет. Не всегда мог ответить в тон и тоже без улыбки.

Но Шурка ошибся. Бобка не добавил: «Теперь только рубить». Или: «Рубим все десять». Или: «Хрясь». Или что там еще предполагал черный юмор.

Он сказал, тихо изумляясь лезвию топора и собственным словам:

— Неужели я когда-то ссорился с Таней?

И посмотрел на брата.

Закричала из кухни Вовкина мама:

— Есть-то будете, инженеры-конструкторы?

— Давай сами найдем Игната? — зашептал умоляюще Бобка.

— Помогите безрукому, — заклинала комната.

— Чай, сушки, хлеб с вареньем! — зазывала кухня.

— Пошли руки мыть, — сказал Шурка блестящим в темноте Бобкиным глазам.

Бобка еще над умывальником начал радостно приговаривать: «С вареньицем… с вареньицем». Шурка неслышно пихнул его ногой.

Чай в чашках был горячим, как лава. Золотились рыбки, плотно уложенные в консервной коробочке. На розовом срезе тушенки дрожала студенистая слеза. Блестел корочкой хлеб.

Вовка и Шурка болтали. Вовкина мать отвернулась. Бобка сунул сушку в карман.

Но она заметила. Она все замечала. За такими гостями — глаз да глаз. Оборванцы.

— Берите, — подвинула по столу тарелочку с желтым кубиком. «К моему сыну шастают, лишь бы поесть», — презрительно подумала она, но тут же смягчилась. По телу разлилось гордое самодовольство, похожее на тепло: еда в доме водилась. Каждый вечер выныривала из кожаного брюха портфеля, который бросал на пол в коридоре муж. Бросал и шел в сапогах прямиком в комнату. Сапоги, форма все еще удивляли его, все еще льстили. «Неужели нельзя разуться по-человечески?» — вспомнила она. Лицо опять отвердело.

Бобка покосился на кубик. Странное масло, все в дырах — мыши погрызли, что ли? А она гостям теперь скармливает. Вовкина мама ему не понравилась.

— Спасибо. Я сыт, — пробормотал он.

Шурка глянул удивленно, ничего не сказал. Снова заговорила Вовкина мама:

— А где ваш папа воюет?

Бобка принялся разглядывать узор на чашке.

Шуркина ложечка замерла в вазочке с вареньем. Он уставился на Вовкину маму. «Не смотри, не смотри», — приказал себе. Поздно. Глаза ее стали как у рыбок из консервы.

Он мог бы ей ответить: погиб. Никто не станет спрашивать дальше. Но не мог. Значило бы отказаться верить, что папа живой.

— Ты что, не знаешь, где ваш папа воюет? — жестяным голосом удивилась Вовкина мама. — Он пехотинец? Моряк?

У Бобки заалели уши. Вовка глянул разок, заметил, но чашку не отставил.

Шурка мог бы ответить: «моряк», лишь бы отстала. Но не мог. Это значило бы, что он стыдится правды. Папу арестовали еще до войны. «Папу и маму унес Черный Ворон», — так говорил себе Шурка, когда ему было столько, сколько сейчас Бобке. Но не от стыда — просто не знал.

Вовка невозмутимо тянул чай.

— Он летчик? Артиллерист? — все не унималась та. Бобкины уши уже стали как два маковых лепестка.

Вовка степенно отнял край чашки:

— Он помогает родине в тылу, мама. Как наш.

Та дико глянула на сына. Стало ясно, что черный юмор он перенял не от нее.

— Ах, — всплеснула руками, — вода вся выкипит. Я и забыла!

Вскочила. Ушла.

Чайник при этом стоял на столе.

Шурка представил, как их мама сидит за столом и говорит. Могла бы она сказать такое чужим мальчикам? Прежняя мама — нет. А какая она сейчас, он не знал. И вдруг понял: да пусть что хочет говорит! Какая угодно пусть будет. Главное — за столом, с ними. Помнит ли маму Бобка? И тут же заткнул этой мысли рот. Но полезла другая: что, если Бобка и Таню забудет?

Оба, как пришибленные, смотрели на чайник. Вовка — на них:

— Борис, Александр. Вы сегодня как-то особенно шумны и говорливы.

Шурка смотрел на свое отражение в блестящем боку. На выгнутую дулю Бобкиного лица рядом.

А когда Шурка карабкался по холму вверх, пыхтя, толкая и подпирая руками собственные колени, Бобка быстро вынул сушку из кармана. Метнул через плечо. Не глядя.

Он знал, что черная собака трусит где-то там. За ними.

И сушка через мгновение точно — захрупала.

Палисадник уже весь затянуло весенним зеленым дымом. Уже не видны были птичьи гнезда в кронах.

И у палисадника Игната тоже не было.

На траве был иней. Видно, зима попробовала отвоевать прежнее — сунулась под покровом ночи.

— Подождем, — умоляюще предложил Бобка.

Потоптались.

— Идем, — потянул брата за рукав Шурка. — В школу опоздаем.

— Еще минуточку.

Трепал листочки колкий ветерок. Уши начали стыть.

— Погоди. Я чувствую. Он вот-вот пройдет мимо. Как только мы уйдем, тут же и появится.

— Может, у школы нас поджидает.

— Логично.

У школы Игната тоже не было.

Не было ни на рынке, ни у холма, ни на дощатом причале. Шурке начало все это надоедать. После уроков домой бы, а не шастать. В животе урчало. Хотелось сразу пить и писать. Но Бобка не сдавался.

Солнце уже нагрело день, но воздух все еще студил. Пальцы у Бобки стали красные, он поджимал их в рукава куртки. Но все равно просил:

— Еще чуть-чуть.

Шурку осенило:

— Мы с тобой дураки.

Как он и ожидал, это «мы» Бобку подкупило. Брат смотрел доверчиво.

— Почему это?

— Рыщем, мерзнем. А ведь Игната знает Луша!

Бобка посмотрел на него с уважением.

— Точно. Она тогда сказала: «Катись, Игнат».

— Вот-вот!

— Если она сказала «катись», — уныло возразил Бобка, — значит, знает с плохой стороны.

— Главное — знает! Чтобы сказать человеку «катись», надо знать, куда или откуда. Где он работает, например.

Бобка оживился. Выпростал пальцы. Жар близкой добычи согрел его.

— Точно. Если мы придем к нему на работу, там люди смотрят. Там он от нас не отделается — все расскажет.

Луша стояла посреди комнаты с охапкой тряпок. Очевидно, несла стирать да встала. Куда-то пристально смотрела — глаза были как стеклянные. Даже не обернулась, когда они вошли. Шурка посмотрел тоже — ничего. Стена. Комод.

— Луша, — заговорил с порога Бобка, — ты Игнату тогда сказала «катись». Почему?

— Нипочему, — мотнула она головой. — Старухи болтают. Они отсталые. Нечего за ними чушь повторять.

— Какую чушь? — жадно набросился Бобка.

— Мы советские люди. В двадцатом веке живем.

— Он кто?

— Тихо, — осадила Луша.

Шурка понял, что она не смотрела: слушала.

— Слышите? — испуганно прошептала.

И Шурка понял, что она ничего не несла стирать. В коконе был Валя маленький. Луша отогнула вязаный край, показала маленькое Валино личико. Все трое затаили дыхание.