«Девчонки, — только и подумал Шурка сердито. Поди их пойми».

В палисаднике Бобки тоже не было.

А на рынке Шурке рассказали.

Немецкие трофейные снаряды, которые привезли на эвакуированный столичный завод, где директором был Вовкин папа в своих новеньких сапожках, лежали в ящиках. Прямо в заводском дворе их отгрузили. Думали, наши военные из них вынули взрыватели.

А наши военные — что вынут на заводе.

Убило Вовку мгновенно.

Улицы, переулки, дома с кружевными ставнями и деревянными диадемами на лбу пролетели мимо, как будто их стряхнули. Лушин дом коряво выбежал навстречу. Дверь отпрянула.

— А, это ты, — безразлично сказал Бобка. И снова занялся тараканом на столе: преградит ему путь линейкой, отпустит, снова преградит уже с другой стороны.

— Бобка, ты… — Шурка не знал что.

Над ящиком комода то взбрыкивали, то снова пропадали красноватые ножки Вали маленького. И ни звука. Валя маленький как будто предлагал с ним поиграть, зная наперед, что никого не заинтересует.

— Ты где был?

— Нигде, — пожал плечами Бобка. — Домой пошел.

А голову не поднял. Как будто разговаривал с тараканом.

— Домой? Я…

— Знаешь, Шурка. Ты меня после школы больше не жди. Я сам.

Шурке стало тошно. Бобка здесь, Бобка цел и невредим. Не плачет. А на душе — тошно. Лучше бы плакал. А когда молчит — как быть?

— Сам так сам, — согласился Шурка.

«Завтра по дороге в школу поговорим».

Подошел к комоду. Наклонился над ящиком. Валя маленький распахнул глаза. Они стали как две круглые голубые пуговки. Изучали Шуркино лицо.

«Я кажусь ему очень большим. Лицо на полнеба», — подумал Шурка. Но веселее не стало.

Валя вскрикнул, ахнул, заулыбался, замахал кулачками.

«И чего Луша так мало берет его на руки?» — подумал Шурка. С удивлением понял: а ведь правда, он почти не видел Валю маленького у нее на руках. В руках этих постоянно были то дрова, то топор, то ухват, то полотенце, то веник. А если ничего не было, то руки лежали вдоль спящей Луши как каменные, и казалось, что больше она уже не проснется.

«Как просто было раньше», — с болью подумал он. Бобку можно было обнять, поцеловать, погладить. И все было понятно.

— Бобка, ты что, мои штаны надеть решил?

Бобка вздрогнул. Положил штаны на лавку. Загнул штанины.

— Просто. Складываю.

Сам уже был одет. За столом ерзал. Глотал торопливо. Сорвался с места.

— Бобка, да не суетись ты. На пожар несешься, что ли? — не вытерпел Шурка. Он еще тянул из теплой кружки, в которой плавали листки малины, а Бобка уже завязывал шнурки.

— Сколько можно копаться, — бормотал. — Невозможно так.

— Времени вагон, — заметил Шурка.

— Кому вагон, а кому и маленькая тележка, — донеслось от двери.

— Я почти допил.

— У тебя в кружке еще чая полно! — подскочил он.

— Глянь, Бобка, жук, — показал на столе Шурка. Чтобы отвлечь.

Бобка с досадой смахнул рукавом. Жук невесомо ударился об пол. Бобка топнул ногой, сочно хрустнуло, Бобка потер подошвой об пол — и только тогда его нагнало Шуркино изумление.

— Бобка, ты что?

Шурка глядел и не узнавал. Худенькое лицо было Бобкиным. Нос был Бобкин. И уши. И рот. И Бобкина одежда.

— Он же…

Шурка хотел сказать «живой», но понял: уже нет.

— А что ему? — пожал плечом Бобка и добавил просто: — Жуки не плачут. Значит, им не больно.

Шурка глядел, глядел, глядел.

— Еще в школу опоздаю, — пробормотал, не глядя на него, Бобка. — Точно, так и есть: опаздываю.

И выскочил.

Это не мог быть Бобка. И все-таки это был он.

На полу от жука темнело мокрое пятно.

«А Таня бы жука не раздавила», — тотчас подумал Шурка.

— Таня, — прошептал в кружку одиноко плававшему в кипятке бурому, разбухшему, разлохматившемуся листку. — Где же ты? Ты так нам нужна! Я один не справлюсь.

Был тот час, когда на улицах больше всего детей. Маленькие и большие, все с портфелями, сумками, мешками на веревочке. Они шли, брели, прискакивали, бежали. Улицами, переулками, некоторые даже вовсе не разбирая дорог — пустырями, огородами, через заборы. С разных сторон. Но все в одном направлении. Как металлические опилки, которые притягивает магнит.

Второй такой час случался, когда уроки заканчивались. Магнит терял силу, и металлические стружки рассыпались кто куда.

Шурка добежал до дома с кружевными деревянными бровями. Кто-то что-то крикнул в спину, Шурка обернулся, но некогда было соображать, кто и что. Школьники топали мимо. Сворачивали налево. К школе.

Шурка, не сбавляя бега, свернул направо. Здание больницы выдвинулось на него большим каменным утюгом.

Шурка взбежал на крыльцо, потянул тяжелую дверь, юркнул, пока она не успела пнуть его в спину. Гулко застучали под ногами кафельные плитки-шашечки. Бросился к полукруглому окошку:

— Здравствуйте! Врача. Вызвать. На дом. Детского.

Женщина в белом колпаке посмотрела на него через очки строго. Но перо взяла.

— Ты отдышись. Вот так. Теперь еще раз и по порядку.

— Детского, — повторил Шурка.

— Сейчас все врачи общие, — неприветливо сказала она. Но Шурка видел: к сведению приняла. — Адрес, имя, возраст больного.

— Зачем еще?

— Карточку заполнить. Ты как думал? Есть карточка у больного?

— Не знаю.

— Фамилия как?

— Он еще младенец. Больной.

Женщина вздохнула. Почесала кончиком пера лоб под колпаком.

— Тогда нет еще карточки, скорее всего. Заведем.

Она начала рыться, шуршать формулярами.

— А долго? — нетерпеливо бил носком ботинка Шурка.

— А что, случай острый?

— Острый! Очень острый!

— У нас сейчас каждый врач на счету, — пробормотала недовольно.

— Неотложный случай!

Поклевала пером в чернильнице.

— Адрес, имя, возраст больного.

Шурка торопливо продиктовал ей все, что требовалось. Регистраторша сняла трубку.

— Павел Иванович? Да. Вызов примете? — Она покосилась на Шурку: — Говорит, острый. Младенец совсем. Ага. — Прикрыла трубку рукой, колпак повернулся к Шурке: — Какие симптомы? На что жалуется?

Шурка спохватился. Об этом он подумать забыл!

— Чего мычишь? Не знаешь?

— Не знаю, — нашелся Шурка. — Как же он может жаловаться? Он говорить не умеет еще. Кричит. И горячий весь.

Регистраторша кивнула, сделала отметку в карте. Дальше в трубку:

— Температура подскочила, говорит. Может. — И снова Шурке: — Жди. Сейчас спустится врач.

Шурка ступал на носках — только на черные шашечки. Белые означали неудачу. Шурка балансировал руками, но пока все шло хорошо. По лестнице повалили вниз шаги. Шурка качнулся, одну ногу предательски повело. Но выровнял. Успел.

— Павел Иванович! — крикнула из окошка регистраторша. — Вон мальчик. Который вызов сделал.

Человек остановился, стал натягивать плащ поверх белого халата. Между колен держал портфель. Шурка ждал.

— Идем, — сказал Ловец снов.

— А Игнат?

— Игнат раненых с вокзала возит, — бросил на ходу Ловец снов. — Состав из Сталинграда пришел. — Насмешливо: — А ты что, уже утомился на своих ногах идти?

Шурка не ответил.

Дошли молча.

Он не шутил, не кривлялся. Только глотал зевки, мелко моргая глазками. Под ними были сизые мешочки. Вид у Павла Ивановича был усталый.

— Работы много, — буркнул. Повесил плащ на гвоздик. — Руки помыть.

— Я вам полью, идемте.

Ловец снов шелестел за ним своим белым халатом. Руки вымыл молча. Молча промокнул поданным полотенцем. Молча погрузил их в свой портфель. Чем-то захрумкал, перекладывая. И вынул обычный стетоскоп.

«Интересно. А в других городах он сейчас — кто? Слесарь, водитель трамвая, продавец, летчик? Есть у него жена, дети? Ушел на фронт?»

Тот услышал мысль. Глянул неодобрительно. Но вслух не ответил — ни шуткой, ни язвительным замечанием. Никак.