Улыбаясь краешком рта, Кер вежливо кивнул. «Ладно, — подумал он, забавляясь про себя. — Но к чему весь этот пыл, партейгеноссе Баумер? Кто вас заставляет оправдываться? Что вы стараетесь доказать? Что вы человек высоконравственный? И кому вы хотите доказать это?»

— Послушайте-ка, что я вам расскажу, — негромко произнес Баумер. — Может, тогда вы иначе отнесетесь к нашим планам насчет поляка, мой друг.

«Мой друг, мой друг, — иронически подумал Кер. — Я тебе вовсе не друг. Ты и меня повесишь, если тебе понадобится. У Кольберга в сердце счетная машина, но по крайней мере тут дело ясное. А что в твоем сердце, палач-идеалист?»

— Много лет назад, когда я только что вступил в партию, мне дали одно задание, — вполголоса заговорил Баумер. — В городе жил один коммунистический вожак. Он был у нас, как бельмо на глазу. Язык у этого негодяя был, как дьявольский хлыст: вы слушали его и уходили, разбитые в пух и прах. Мы получили приказ убрать его… избавиться от него. — Лицо Баумера стало суровым и сосредоточенным. — Дело было поручено двоим: опытному, старому национал-социалисту и мне. Меня испытывали, понимаете… Не думайте, что я не колебался. Хладнокровно убить человека… нас не так воспитывали. Но потом я стал размышлять: либо я верю в свои принципы, либо я гнусный лицемер. Я все хорошенько обдумал. И понял, как все просто, когда твои мозги не обволакивает туман и ты ясно видишь факты. Что ужасного в хладнокровном убийстве? Ведь каждый день на улицах я видел, как тысячи добропорядочных немцев гибнут от безработицы. Я видел, как паразиты хладнокровно умерщвляют государство, и подумал: ну что, мелкая мещанская вошь, разве все это для тебя ничего не значит? И сразу решился. Когда тот, другой, сказал мне: «Ты попроси у него сигарету, Баумер, а я всажу ему в спину нож», я ответил: «Нет, черт возьми! Нож отдай мне».

Баумер вздохнул и помолчал. Потом заговорил едким тоном:

— Это было давно, Кер, но я помню, что я думал после того, как всадил нож. Этот красный негодяй был крупный детина, белокурый баварец. Я смотрел на его труп и думал: «Эх ты, молокосос несчастный! Ты бы мог быть порядочным немцем, если бы кто-то не начинил твою голову всякой ерундой. Но ты сам себе вырыл марксистскую могилу. Так и лежи в ней, черт тебя возьми!»

Арбейтсфронтфюрер холодно улыбнулся.

— Конечно, это было хладнокровное убийство, не так ли, Кер? А что такое война? Разве не убивают немцев каждый день? В этой войне существует единственный этический принцип: победа! Для победы необходимо использовать труд русских пленных? Значит, это этично. Для победы необходимо поддерживать моральный дух? Значит, этично наградить Веглера крестом «За военные заслуги» и неэтично признавать, что он совершил преступление против государства. Люди — пешки, Кер. Вы — пешка, и я — пешка, и поляк с фермы фрау Линг — тоже пешка. И пока я не убедился, что до сих пор не понимал, в чем настоящая этика… Государство должно уцелеть во что бы то. ни стало! Это этично. Государство существует не для наживы горстки людей вроде кольбергов или фон бильдерингов, хотя они уверены в обратном. Государство существует, чтобы выполнять свое расовое предназначение. И если люди не служат этой цели, — они аморальны… Вот почему будет повешен этот поляк, мой друг. — Баумер резко поднялся с места. — Я дам вам знать, когда он должен быть арестован. Я хочу, чтобы приказ исходил от вас, а не от меня. И я хочу, чтобы его провели по территории завода в наручниках.

Кер кивнул.

— Сообщите, если нападете на какой-нибудь след, — отрывисто сказал Баумер, — а я должен присмотреть за рытьем щелей. — Он вышел.

«Ну и ну, вот так речь! — подумал Кер. — Пожалуй, чересчур многословная, зато чрезвычайно чувствительная и поэтичная. Но неужели твоя национал-социалистская душа обеспокоена, партейгеноссе Баумер? Неужели тебя что-то тревожит? — Кер негромко засмеялся. — Нет, мой дорогой фанатик, я чую слабый аромат вины. Слишком много слов для чистой совести. Ради твоей новой этики ты забыл десять заповедей. Но тебе плохо спится, как женатому человеку в постели проститутки. Ха-ха! Ты считаешь меня тупоголовым сыщиком, но сколько я видел таких, как ты, кончивших свои дни на плахе! В последний момент все можно прочесть в их глазах: сознание вины, страстное стремление души к искуплению. Продолжай, мой дорогой фанатик. Старайся смыть с себя кровь словами. Все равно, пятно останется». — Тихонько напевая себе под нос, Кер полистал страницы своей черной записной книжки. — «О, эберты и штреземаны, — подумал он, — брюнинги и гинденбурги — все они исчезли без следа. А вскоре, быть может, исчезнут без следа и баумеры. „Сегодня вверх, а завтра вниз“, как говорится. Но керы — вот это стойкое племя! Нет, керы жили и будут жить! Они составляют костяк государства».

Кер нажал зуммер на письменном столе. В дверях тотчас же вырос эсэсовец Зиммель.

— Молниеносный Зиммель, будьте так добры — есть маленькое спешное дело. Через десять минут здесь должны быть следующие господа: Фриц Келлер, Хойзелер, Руфке, Пельц, Якоб Фриш, Вайнер, Эггерт. Часам к… — он взглянул на часы, — часам к восьми доставьте сюда эту женщину, фрау Линг. — Он бессмысленно усмехнулся. — И пусть на ней будет тот же свитер. К тому времени мне понадобится что-нибудь этакое, иначе меня сморит сон. Ну, валяйте, Молниеносный Зиммель. И смотрите, не потеряйте свои вставные зубы.

— Есть, герр комиссар! — довольно ухмыльнулся тот. — Хайль Гитлер!

Кер хмыкнул.

6 часов 35 минут утра.

Минут пять из заводских корпусов лился поток рабочих ночной смены. Мужчины, все как один, сворачивали к столовой. Женщины из деревни, работавшие на заводе, спешили к воротам, где ждали грузовики, которые отвозили их домой.

Доктор Цодер стоял у двери одной из проходных. Высокий, сутулый и хмурый, он оглядывал чумазые лица выходивших рабочих. Он искал пастора Фриша. Толпа стала редеть, а Фриша все не было, и Цодер решил отбросить осторожность.

— Вы знаете Якоба Фриша? — спрашивал он проходящих.

— Нет… — А какой он, такой высокий?… — Кажется, нет, — следовали неутешительные ответы.

Наконец почти последним вышел Беднарик, старый цеховой мастер. Слегка поколебавшись, Цодер окликнул его:

— Эй, доброе утро!

— Герр доктор! Доброе утро, хайль Гитлер, — почтительно ответил Беднарик.

— Хайль Гитлер, — торопливо повторил Цодер. — А я вас ищу. Как ваш стригущий лишай? Вам следовало бы показаться мне еще раз.

— Он так хорошо подсыхает, что я не хотел вас беспокоить. Та мазь, что вы мне дали…

— Не хотели беспокоить! Знаю я вас, баварцев. Для вас хуже нет, как показаться врачу, даже если это бесплатно. Нигде не чешется?

— Нет, герр доктор, нигде.

— На груди не появлялись новые пятна?

— Нет, доктор.

— Отлично. Бог даст, еще поживете. Кстати, мне нужно было бы увидеть одного пациента, он работает в вашем цехе. Он все старается улизнуть от меня, трус. Тут нужно маленькое хирургическое вмешательство. Фриш, Якоб Фриш. Я не видел его среди выходящих.

Беднарик заколебался.

— Вероятно, вы найдете его в административном корпусе.

— Что он там делает? Переводится в бухгалтерию?

Беднарик осторожно оглянулся и понизил голос.

— Тут у нас что-то неладно. Эсэсовец увел пастора в половине третьего, привел обратно в пять и снова забрал минут пятнадцать назад.

— Хм… — сказал Цодер, стараясь казаться спокойным. — Вы думаете он… а?

— Когда за ним пришли первый раз, я подумал самое худшее. Но потом узнал от… Словом, я слышал, что в главную контору вызывали многих. Там идет какое-то расследование. И знаете, что еще?

— Что?

— Вся дневная смена должна выйти на рытье щелей. Как вам это нравится? Срывают работу, ну и прочее. Должно быть, ожидают бомбежки. Как по-вашему?

Цодер пожал плечами.

— Ух! У меня все внутри дрожит, как кисель, — сказал Беднарик. — Вы были в Дюссельдорфе?

— Нет.

— Кошмар! В прошлую войну я воевал в окопах. Тоже несладко. Но сидеть на месте и ждать бомбежки…