Но она отвергла Розенхарта, местного ортсбауэрнфюрера, хотя у него были серьезные намерения. Он был… не такой, какого ей нужно. Она гнала от себя и эсэсовцев, и других, кто просто охотился за женщинами, кто хотел использовать ее, как проститутку, только бесплатно, — так она, разозлившись, сказала одному из них. И ей уже казалось, что надеяться не на что: в этом мире, где мужчины воюют, она увянет, как растение без воды, рано состарится и ни один мало-мальски привлекательный мужчина на нее и взглянуть не захочет. И когда она почти потеряла надежду, откуда ни возьмись появился Вилли, и вот он сидит в кухне и играет на аккордеоне. Он помоложе Розенхарта, и силы у него с избытком хватит, чтобы стать хорошим фермером; он свободен; он ей нравится. Он возник из ночной тьмы, человек, ни с кем и ни с чем не связанный, словно кто-то направил его нетвердые шаги к ее ферме, словно он тоже искал подругу и домашний уют.

И вдруг, охваченная древним страхом перед тем неведомым, что таится в каждом мужчине, она громко и резко спросила:

— Но зачем вы так напиваетесь? Что вам за охота превращаться в скотину какую-то?

Вилли перестал играть и медленно снял пальцы с клавишей. По крупному лицу его, по впалым щекам разлилась краска, стыда. Он ответил, не задумываясь, первое, что пришло ему в голову, но слова его сказали Берте о нем больше, чем он думал.

— Раньше я никогда не пьянствовал, — смущенно проговорил он. — Я и теперь не люблю пить. Это просто потому… ну, словом… — Он запнулся, кусая губы.

Берте стало стыдно. Мужчины вообще пьют, а этот потерял семью, — ясно, отчего он пьет. Но ведь теперь он приходит к ней не пьяный. Разве этого ей недостаточно?

— Вы извините меня, — огорченно сказала она. — Просто мужчины… не люблю я пьющих мужчин. Мой муж… он был хороший человек, это истинная правда. Но бывало в компании хватит лишнего и становится… непохожим на себя. Он колотил животных, а порой и меня.

Вилли промолчал. Берта вдруг вскочила.

— Хотите чашечку кофе, герр Веглер?

Он вежливо кивнул.

— А у вас хватит?

— Да.

Она радостно улыбнулась ему и побежала к плите. Угостить Вилли чашкой кофе — значит в какое-то утро на той неделе остаться без кофе самой. Но это не беда.

— Играйте, пожалуйста, — обернулась она. — Мне так приятно. Вы очень хорошо играете.

Вилли играл, смотрел на Берту и думал о ней. Перед уходом из барака он равнодушно слушал похабную болтовню соседей, которые с ласковой завистью следили, как тщательно он одевался. Сейчас он вспоминал их грязные намеки. Он не слепой. Фрау Линг нарядилась для него. Она не отослала его прочь, как только он выложил деньги… она предложила ему кофе… она вдова. Почему бы и нет, если она не против? Он напросится к ней в гости еще раз, а там видно будет. Может, в дальнейшем его ждет нечто большее, чем игра на аккордеоне.

Вилли не помышлял о женитьбе. Думать о женщине как о жене — значит думать о будущем. А Вилли не мог думать о своем будущем. Он жил сегодняшним днем, сознательно преследуя одну только цель: чем угодно заглушить душевную боль, мучительные мысли, воспоминания. И в этой женщине он искал того же, что в свое время в паровом молоте, — болеутоляющего средства. Любая женщина в любой кухне могла бы пробудить в нем душевную потребность в домашней жизни, и любая не слишком безобразная женщина могла бы удовлетворить его половые потребности. Он думал о Берте именно так, как ей меньше всего хотелось бы, и хотел от нее совсем другого, чем она хотела от него.

Он смотрел на нее, раздумывал и мысленно раздевал. Она ему нравилась — приятное лицо, сильное, полное тело. Интересно, легко ли она согласится лечь с ним в постель.

— Хорошая песня, — обернулась к нему Берта. — Мой муж тоже играл ее, но не так хорошо. Он всегда сбивался и начинал сначала. — Весело улыбнувшись, она отвернулась к плите. Вилли кивнул, продолжая играть. Он смотрел на ее толстые ноги, на бедра, на теплую белую полоску шеи над воротником платья. В нем разгоралось желание, он думал, как хорошо было бы, если б она отдалась ему без всякой канители. «Столько возни перед этим, — думал он. — Сначала жмешь руку на прощанье дольше, чем надо, и это первый шаг; потом первый поцелуй, когда говоришь „спокойной ночи“; на следующий раз более длинный поцелуй. Черт знает сколько всякой чепухи, прежде чем лечь в постель. А может, теперь стало по-другому? Я уж давно не занимался такими вещами. Что бы ей взять да протянуть мне сейчас руки и сказать: „Я все понимаю… я тоже этого хочу…“».

Мысли его оборвались. В мозгу возникло страшное видение — Кетэ, его жена, ее обнаженное тело, распоротое от груди до паха… вывалившиеся внутренности…

Видение томило его недолго. В последние месяцы он овладел особой техникой забвения. Он стиснул зубы и прикусил губу. Нагнувшись над аккордеоном и спрятав свое крупное лицо от Берты, он заставил пальцы бегать по клавишам. И вскоре и память, и лицо его, и глаза стали совершенно пустыми — такова была техника, которой научила его боль. Надо думать только о настоящей минуте.

— Но до чего хорошо вы играете, — повторила Берта, ставя кофе на стол. — Мой муж никогда так не играл.

— Я учился еще в молодости, — неторопливо пояснил Вилли. — В восемнадцатом году мне пришлось поваляться в госпитале. Там меня учил один приятель. А потом уж я сам продолжал.

— Положите аккордеон и пейте кофе, а то остынет. Вот беда-то, ведь у меня ничего нет к кофе! — Берта вздохнула, но тут же рассмеялась. — Ячменный кофе — и ни крошки печенья. Ну и жизнь!

— Ничего, фрау Линг, и так хорошо. — Она и не знала, как он был благодарен ей за этот жест гостеприимства.

— Уж и не помню, когда я в последний раз пекла печенье к кофе. Мы теперь едим, как арестанты. Подумайте, даже мы, фермеры! Но теперь все на учете, головой ручаюсь, у них уже наперед сосчитана каждая капля молока от моих коров, каждое яичко от моих кур и каждая картошка. И все у меня забирают. Попробуй-ка оставить себе лишнюю чашку молока — ха! — сразу очутишься за решеткой. — Она покрутила головой и тихо рассмеялась. — Одного я никак не могу взять в толк: я отдаю молоко как молоко, а когда люди покупают его в городе, оно синее и жидкое, как водичка. Любопытно, что они с ним делают? — Колыхаясь всем телом, Берта захохотала с явным презрением крестьянки к горожанам. — Наверное, они думают, что городские — как свиньи: все сожрут. «Снятое молоко — для свиней и поляков», — так говорят фермеры.

Вилли рассеянно улыбнулся. Он не сводил глаз с ее круглого веселого лица. Ему оно нравилось. Кожа с широкими порами, несколько крошечных оспинок на лбу и на одной стороне короткого тупого носа. Но это было живое, теплое, очень женственное лицо; Вилли волновали эти крупные полные губы и блестящие черные глаза. Ему захотелось перегнуться через стол и впиться губами в смеющийся рот. Хотелось погладить темные косы, прижать ее всю к себе, почувствовать на своей груди эту теплую колышущуюся грудь. «А почему бы нет? — лихорадочно подумал он. — Почему не попробовать? Я ничего не потеряю. Может, она только этого и ждет. А если не захочет — ну и черт с ней». — Но тут же он сказал себе: «Не будь идиотом. Женщины не любят, чтобы их считали доступными. Она, пожалуй, рассердится. Поторопишься — так чего доброго останешься ни с чем».

Нельзя сказать, чтобы Берта не замечала взглядов Вилли и не понимала их значения. Она видела, как оживлялось каменное лицо, когда он смотрел на нее, и сердце ее переполнялось надеждой и радостью. Поддерживая разговор, она весело болтала, а глаза ее блестели все ярче под его загорающимся взглядом. Она тоже изголодалась по горячим ласкам, и если б у нее на уме было только это, она бы не постеснялась и начала бы заигрывать с ним. Она не маленькая, ее не стала бы мучить ни совесть, ни девичий страх. Но у нее уже были свои виды на этого человека, и если он об этом еще не догадывается, то скоро узнает. «А пока, — подумала она, посмеиваясь про себя, — если его немножко разбирает — тем лучше. Со мной делается то же самое, так пусть относится ко мне всерьез».