— Слушай, Якоб, — сказал Хойзелер с проблеском оживления в усталых глазах. — Ты еще не слышал: нынче вечером я опять получил письмо от брата. Ей-богу, мальчишка там как сыр в масле катается. Хочешь, расскажу?

Фриш кивнул, хотя то, что ему предстояло услышать, ничуть его не интересовало.

Широкий рот Хойзелера раздвинулся в улыбке.

— Он получил повышение — теперь он ефрейтор. Его перебросили в Пирей. Ну-ка послушай: в первую ночь его определили на частную квартиру — роскошный, понимаешь, дом какого-то ихнего адвоката! Образованные люди, пишет он, даже по-немецки говорят. И что же ты думаешь? В доме оказалась девчонка — пятнадцати лет, не больше; брат пишет — вся налитая, как спелая слива, груди как тыквы, будто ей лет двадцать пять и она выкормила двоих детей. Ну, поглядел он на нее и думает: завтра я устрою маленький частный блиц. Этот пончик я должен уложить под одеяло.

— Под себя, — игриво перебил Руфке. — Что за смысл класть девку под одеяло?

— Только он лег в постель, — не обращая внимания на Руфке, но нахмурившись, продолжал Хойзелер, — и что бы ты думал? Через две минуты стук в дверь. «Кто там?» — спрашивает. Дверь открывается, и он видит девушку. И кто, по-твоему, ведет ее за руку? Ее собственная мамаша!

«Вам чего?» — спрашивает брат.

«Хлеба, — говорит мать. — Дайте нам хлеба, тогда моя дочь останется тут и отблагодарит вас…» Вот так, обрати внимание, без всяких околичностей. Брат, конечно, выскакивает из постели — и к своему вещевому мешку.

«Хлеба у меня не осталось, а есть две банки консервов».

«А какие консервы?» — спрашивает мать, будто покупает в лавке.

«Рыбные», — говорит брат.

«Очень хорошо. Но завтра вы дадите нам хлеба?»

«Смотря за что», — отвечает брат; он у меня не дурак.

«Конечно, — говорит мамаша. — Моя дочь будет благодарить вас каждый раз. Только если будет за что благодарить».

«Будет», — говорит брат.

«Ну, спокойной ночи, — заявляет мамаша. — Христина, — так звали девчонку, — поблагодари немецкого солдата как следует. Тогда мы больше не будем голодать. Слышишь, Христина?»

«Слышу», — отвечает девушка.

— Ну и вот. Мамаша уходит, а брат, — он, должно быть, родился сразу под шестью счастливыми звездами, — без всяких разговоров бросает девчонку на кровать. С тех пор он спит с ней каждую ночь и божится, что она была девушкой… Хорошо там принимают иностранцев, а?

— Да, — негромко ответил Фриш, — да, конечно. Немцев долго будут помнить в тех странах, правда?

— Ха-ха! — захохотал Хойзелер. — Попал в самую точку, пастор! С этих пор у греков будут беленькие дети. Усовершенствование расы старомодным способом!

«Ужасно!.. — думал Фриш. — Пятнадцать лет… девочка, созданная для материнства… Бедная Христина. Бедная, изголодавшаяся гречаночка. Теперь ты знаешь, как бывает, когда сверхчеловеки затевают войну».

— В этой истории одно нехорошо, — заметил Руфке. — Все это брехня.

Длинное худое лицо Хойзелера потемнело от гнева.

— Брехня?! Ах ты, гадина! Старый болван! Мой брат — замечательный парень. Он служил конторщиком в банке. Он образованный. И никогда в жизни никому не врал! Он не какой-нибудь вонючий парикмахер! Ты поосторожнее, а не то спущу с тебя штаны и так взгрею твою костлявую задницу, что своих не узнаешь!

«Начинается…» — устало подумал Фриш. Ох, как все это ему надоело. Они говорят о женщинах, потом затевают ссору из-за какого-нибудь пустяка, иной раз дерутся, как звери. Воскресная выпивка обычно ускоряет этот процесс, но пьяны они или трезвы, все равно в них бурлит злость — злость беспредметная, просто злость, ищущая выхода. А после ссоры они снова заговорят о женщинах… Так повелось в их родной стране: в весеннем воздухе вместо цветочной пыльцы носится животная чувственность.

— А я тебе докажу, что это вранье, — хмуро возразил Руфке со спокойным злорадством в голосе. — Он пишет, что она была невинной девушкой, да?

— Да, и, значит, так оно и было!

— Ну так вот тебе общеизвестный медицинский факт: во всех романских странах нет ни одной двенадцатилетней девчонки, которая сохранила бы невинность. Я прочел это в бюллетене министерства здравоохранения несколько месяцев назад. Сюда входит и наша союзница, Италия. А в Греции — да там все женщины от рождения потаскушки. Это всем известно. Богатые или бедные — стоит показать им деньги, как они валятся на спинку. Значит, твой брат наврал насчет девушки. Значит, и вся история — вранье!

Каждый из них, кроме Хойзелера, который все принимал всерьез, знал, что Руфке сочиняет и никакого бюллетеня он не читал. Ни одному его слову нельзя было верить; зато он обладал детской способностью верить собственным выдумкам. И поэтому Фриш насторожился, когда Вайнер вдруг встал и подошел к старику. Круглый, как бочонок, с бычьей шеей, он стал перед Руфке в позе, не предвещавшей ничего хорошего. Огромные, безобразно торчавшие уши налились кровью, и это почему-то придавало ему комический вид.

— Слушай, — негромко, но весьма неприятным тоном произнес он, — ты чересчур распустил язык, старый пустомеля. Я католик, понятно? В Италии и других романских странах живут католики. И чтобы ты больше не смел клеветать на католичек!

— Я прочел это в книге, — воинственно заявил старый Руфке. — Могу тебе показать!

— Черту лысому покажи! — огрызнулся Вайнер. — Смотри, еще раз услышу — плохо тебе придется! — И вдруг его словно прорвало: он выбросил вперед жилистую руку и схватил Руфке за тощую шею. Я тебе голову сверну! — крикнул он. И так же внезапно отпустив старика, он вернулся на свое место и ожесточенно запустил палец сначала в одно, потом в другое ухо.

— Видели? — прохрипел Руфке, задыхаясь от злости. — Он чуть меня не задушил! Он грозится меня убить! Я донесу на него, не будь я Руфке!

— Да заткнись ты, — сказал Пельц. — Мы же все слышали. Ничего он тебе не говорил. Попробуй донеси — тебе же хуже будет.

В комнате наступило молчание. Фриш, удивленный и взволнованный, украдкой посматривал на Вайнера. За все месяцы, что они прожили вместе, Вайнер ни разу не произнес столько слов подряд. Но если в его душе что-то таится, если он не просто дубина, а человек, способный испытывать гнев… значит, и для него еще не все потеряно.

— Я вам расскажу смешную историю, — неожиданно сказал Пельц. Этот юноша был наделен чувствительной душой; единственный из всех, он ненавидел ссоры. По-видимому, он хотел разрядить напряженную атмосферу. — Вот тут говорили о парне, которому повезло, а я вспомнил про такого, которому до того не везло, что прямо смешно до чертиков. Два года назад, как раз в это время, я был во Франции. Наш танковый взвод направлялся к фронту через одну деревню. А командир взвода был у нас совсем полоумный, Шмитке его звали. И вдруг Шмитке орет нам по радио: «Сократим путь, ребята! Выйдем на другую дорогу здесь — прямо через амбар, налево!» Мы — давай смеяться. Знали мы этого Шмитке. Чуть завидит амбар — ему непременно нужно проломиться насквозь. Ну, двинулся он вперед, мы за ним. Танк Шмитке пробил в амбаре дыру, раздавил двух кур, перепугал до смерти пару коней и вышел сквозь заднюю стену… Да только за амбаром оказалась не дорога, как он думал. Там была речка. Мы ее не заметили, понимаете, потому что там проходила изгородь. Ну, значит, танк Шмитке проламывает стену, потом изгородь, плюхается в реку и переворачивается вверх тормашками. И будь я проклят, если весь экипаж не потонул, с самим Шмитке в придачу. Два дня мы помирали со смеху!

— Пельц! — мягко сказал Фриш. — Я хочу тебя кое о чем спросить. Мне просто любопытно, понимаешь.

— Ну?

— Третьего дня ты мне сказал, что работа на заводе тебе не по душе. И что ты хотел бы вернуться домой, на ферму.

При одной мысли о доме выразительное лицо Пельца просветлело.

— Еще бы. Если б только у меня было две руки. У станка можно работать и с одной рукой, но на ферме однорукий все равно что чурбан. И все-таки, думаешь, я не хочу домой? Ого! Вы, городские, не знаете, что такое настоящая жизнь!