Воздух здесь был невероятно чистый, почти острый в своем холоде, я такого прежде не вдыхал. Будто его вообще до нас прежде никто не вдыхал. Воздух был напоен кислородом, и я закрыл глаза, почти опьянев.

И перед глазами замелькали инструменты и драгоценные камни, и сгустки золота, похожие на маленьких детей, постепенно обретающие плоть под ножом, будто рука скульптора отсекала лишнее. Скальпель, отсекавший золото, возвращался из-под него в крови.

Я видел знакомые руки, украшенные кольцами пальцы Неблагого Короля. Он насвистывал что-то, и в потрясающей, звенящей тишине, которая царила здесь в остальном, это казалось жутковатым. Он работал споро, а получившихся существ клал на полку, как игрушки. Они не шевелились, просто лежали. Но их глаза двигались.

Это были души нерожденных. Те, которые еще никогда не жили и сопротивляться не могли. Маленькие души, не знавшие ни единой жизни, только готовящиеся впервые увидеть мир. Неблагой Король доставал из них драгоценные камни - магию, свою магию, свою пищу. А их уродовал, просто ради забавы.

Чтобы они никогда не могли вернуться в реку. И они лежали, будто игрушки, и никто не мог помочь им. Все это было давным-давно.

Я открыл глаза и передо мной снова был сияющий лед. Меня позвала Констанция, но я не обернулся.

- Там, под водой, - сказал я. В моем видении об этом ничего не было, но я все знал. Все пришло ко мне в голову, как часто бывало.

- Слушайте, мы не будем прыгать в воду, потому что умственно отсталый сказал нам сделать это, - вздохнул Аксель. А потом, совершенно неожиданно, он сказал:

- Или будем.

И тогда я понял: он правда хочет помочь Астрид, которая чувствует вину. Но Аксель недолго казался мне хорошим. Он толкнул меня в ледяную воду, и я почувствовал себя во сне. Вместо того, чтобы выплыть, я нырнул дальше. Направление было мне ясно, будто я снова был папиным Мерседесом со встроенным навигатором.

Поверните направо.

Легкие жгло, и все тело жгло от холода. Можно ли в Аркадии утонуть? Мне не хотелось бы проверять. В стене под водой был проем, тоннель. Я плыл по нему почти беспамятный. К тому моменту, как я вынырнул, я едва ли видел хоть что-то вокруг.

Меня обдало теплом. Я с трудом вскарабкался на берег и обнаружил, что он скользкий. Мои ногти скользили по паркету. Выбравшись, я ощутил, что вовсе здесь не холодно. И стены были не ледяные. Я очутился в какой-то мастерской с паркетом и обоями в стиле пятидесятых. Играло радио, и я подумал - здесь кто-то был, еще недавно. Но сейчас я не чувствовал тяжести от присутствия Неблагого Короля. Были стол и стул, и на столе инструменты, разбросанные будто в беспорядке, но на самом деле казалось, что это было их художественное, тщательно выдуманное расположение.

Старинное радио, смотрящее со стены, с черным, широким динамиком, изливало потоки беззаботной музыки про глупую любовь и танцы. Всю комнату опоясывали полки, идущие вдоль стен, до углов, и продолжающиеся дальше. И на этих полках лежали младенцы. Я никогда не любил детей - они казались мне непонятными и странными, лет до десяти я даже не понимал, что дети это не другой вид людей, а маленькие взрослые. Но сейчас мне было ужасно жалко эти души, объеденные и изуродованные ради развлечения, не годившиеся даже для того, чтобы быть слугами, грустные-грустные, безо всякого будущего.

Я видел их, таких разных, и не понимал, как могу им помочь. Здесь был младенец, будто бы полностью сделанный из стекла, у него не было глаз, но он легонько подрагивал, только этим показывая, что живой, и свет настольной лампы, окольными путями проникавший в него, плясал в его прозрачном, полом нутре.

Здесь был малыш, чьи глаза горели как угли, а сам он был создан из тени, текущий, меняющийся непрестанно.

Был малыш изуродованный настолько, что больше напоминал лысого козленка с отвисшими ушами и выдающейся вперед челюстью.

Был малыш, у которого под прозрачной кожей, между внутренними органами путешествовала вода, как будто он был шариком, наполненным ею.

Был малыш, у которого на голове была голова другого малыша, у которого тоже были живые глаза.

Был малыш-циклоп, у которого был большой, слезящийся глаз, занимавший пол-лица.

Странные, гротескные существа, совершенно беззащитные. Я вспомнил, как мама рассказывала мне о синдроме запертого человека. Это когда у парализованных людей даже нет возможности пошевелить языком. Они не могут ничего сказать, даже кончиком пальца не могут двинуть. И мы совсем не знаем, работает ли их разум и как он работает. Я убивал таких, став Принцем Аркадии, это и было милосердной смертью в моем понимании. Такая жизнь казалась мне слишком страшной.

В детстве кое-что в моей жизни было похожим, хотя и намного легче. Когда я ничего не мог сказать, и был совсем беззащитным тоже. Я закрыл глаза, чтобы понять, что им нужно, этим младенцам.

Ответ всплыл в голове легко и быстро, как глупая мысль, когда засыпает мозг.

Им нужны были имена.

Нас всех зовут, когда хотят разбудить.

Я вынырнула из воды, и на берег, казавшийся мне необычайно приятным, теплым и гладким, меня вытащил Герхард. У него были сильные руки, и я бы обязательно покраснела, потому что это было волнующе.

То есть, если бы у меня под кожей хоть кровинка осталось. Мне казалось, будто абсолютно вся моя кровь скрылась от холода, отхлынула от меня и не было ничего, что бы меня грело.

Я даже злилась на Герхарда. Если бы он не нашел хода в это место, Астрид не прыгнула бы в воду, и меня бы не стянула. Точно ведь знала, что я сюда не хочу.

Неожиданно, здесь оказалось тепло. Даже приятно, я ведь давным-давно в тепле не была, уже и забыла, что это такое. То есть, сутки, однако ощущалось, будто я настолько сроднилась с заснеженным лесом, что антропологически сравнялась с народами севера, вроде каких-нибудь якутов из России.

А теперь я шмыгала носом и чувствовала, что здесь работает отопление. Как в нормальном мире, как в мире, который не был Аркадией. Я улыбнулась, а потом услышала еще и радио. С песнями я тоже давным-давно не сталкивалась, но они не вызывали у меня шока.

Чей-то мягкий, ласковый голос вещал о своей бессмертной и мертвой любви. Я любила такие песни, в детстве я представляла, что их поет мой папа.

Герхард помог мне подняться на ноги. Рядом, как собака, отряхивалась Астрид. Ее пышная рыжая шевелюра наотмашь ударила меня по лицу.

- Итак, это уютное место в стиле пятидесятых годов двадцатого века и есть то, что хотел показать Жадина? - спросил Аксель. - Дизайн интерьера, вот что интересовало его по-настоящему...

Но Адриан сказал:

- Да нет. Не думаю. Я думаю, его интересовали мертвые младенцы.

Мертвые младенцы? Я терпеть не могла живых младенцев, их беззубые умилительные улыбки вызывали у меня мучительное отвращение. Лет с тринадцати я обсессивно не любила детей, не могла перестать думать о том, какие они мерзкие. Может быть, я все еще не могла смириться с тем, что мое собственное детство было омрачено заботой о родителях. С трех лет я умела готовить яичницу, и это не тот самый навык, который чем раньше осваиваешь, тем совершеннее он становится.

Глупо было не уметь прощать детям отсутствие собственного детства, и я прекрасно знала, что сказал бы мне психотерапевт. Словом, я никогда не задумывалась о своих детях и старалась не иметь ничего общего с чужими. Однако никогда я не желала детям ничего плохого.

Тем более я не желала им ничего настолько плохого.

Младенцы лежали на полках, они были как зрители, взявшие в кольцо сцену.

- Хрена себе, - сказала Астрид. И впервые ее грубоватая реплика будто бы была взята из самых личных глубин моей души. Все эти младенцы были душами, они не были полностью мертвы. И изуверство такого масштаба было сложно себе представить. Мне казалось, что комната кружится у меня перед глазами, и я смотрела и смотрела, не в силах отвести взгляд. Я никогда не понимала, почему люди говорят про кровавые моменты в фильмах, что не могут их смотреть и не смотреть не могут. Я всегда могла отвернуться.