- Ты видела родителей?
- Да, мне они, как всегда, не понравились.
- Да уж, зрелище было не слишком приятное. И все же, ты думаешь это правда?
Я замерла, пытаясь прислушаться к своим ощущениям. Сон был иной - в нем не было ощущения, которое свойственно снам, участия в странном спектакле, вовлеченности. В этом сне вообще не было меня. Я будто бы еще не существовала.
И вправду, меня не было тогда.
Я смотрела на прошлое, когда мама и папа еще думали, что у них один ребенок. Когда мама и папа служили какому-то мифическому хрену.
Я вытянула руку, ловя остатки лунного света, и Адриан переплел наши пальцы.
- Правда, - сказала я. - Это не было как сон.
- Да. Я тоже не ощутил собственного сознания. Сначала я подумал, что постиг догмат от Анатмане, и моя самость осталась в прошлом, а потом проснулся и ощутил свою индивидуальную душу в полной мере.
Мы некоторое время молчали. Запел подвешенный в клетке над кроватью жаворонок. Интересно, подумала я, как это он выяснил, что настает утро. Жаворонок был ослепленный, и его тоска по воле, несомненно, была от этого только сильнее. Он безошибочно глядел незрячими глазами в сторону, где раскинулась свободная, настоящая жизнь, и высокое небо, и бескрайнее поле, и далекие горы, и темный лес.
И все остальное тоже, весь мир. А у жаворонка была только клетка, и жердочка, за которую цеплялись его сильные лапки. Я почувствовала, что мы с Адрианом те же жаворонки, только клетка у нас побольше.
Жаворонок пел, и песня его с затаенной грустью встречала новый день, а непослушный хохолок чернел на фоне сладкого, розоватого рассвета.
Я приподнялась, и Адриан принялся заплетать мне косы. Изредка его теплые губы касались кожи между моих лопаток.
- Ты боишься? - спросила я.
- Не боюсь, - ответил он. И я не боялась тоже. Я прислушалась к себе и поняла, что даже перспектива вечность провести в Аркадии не пугала меня. Жизнь она по-всякому вертится, и можно быть свободным жаворонком, а потом попасть в клетку, а потом остаться без глаз, а потом вернуться, наконец, домой и стать счастливым.
В жизни, я была в этом убеждена, можно было все. Если уж придется провести некоторое время в Аркадии, я уж постараюсь сделать все, чтобы получить от пребывания здесь все возможные бонусы. Их должно было быть много. Например, я вовсе не была против вечной молодости, как у родителей. Сколько нужно пробыть здесь ради нее?
Со мной был самый дорогой мне человек, я не была одинока. И я ничего не оставляла там, над небом Аркадии, над нашей землей. Даже в университет мы мудро не поступали.
А карьеру полицейской придется оставить до лучших времен. Если я останусь молодой навечно, вряд ли я потеряю время. Наоборот, все будут удивляться, как я бесконечно мудра, откуда у меня столько выдержки и житейского опыта, в мои молодые годы. А годы мои к тому времени могут и далеко превзойти человеческую жизнь. Главное, чтобы пока меня нет, люди там не поуничтожали свое большинство с помощью ядерного оружия или вирусных клипов на ютубе.
Оставалось только оставить мир в заботливых папиных руках и надеяться, что от него не останется горстка радиоактивного пепла к нашему возвращению.
- Как думаешь? - спросила я. - Родители станут нас спасать?
- Думаю, что ты валькирия, Астрид, - задумчиво сказал Адриан. - Думаю, что люблю твои косы. Думаю, что здесь холодновато. О родителях не думаю вообще.
Мамина башня была похожа скорее не на башню принцессы из старых европейских сказок, а на башню библиотекаря. Здесь было множество книг, стеллажи уходили далеко-далеко, под самое место, где должна была начинаться крыша. Я видела высоченные стремянки и подумала, что доставая книги с самого верха, наверное, можно видеть весь мир, а так как нет никакого потолка, то страшно не только от высоты, но и оттого, что эта высота открывается обрывом, бездной, в которой скалятся острые зубы камней и трепещут на ветру пшеничные моря, а над тобой только небо, синее, как далекий океан, который все представляют в детстве. Такого океана и на свете нет, как и неба такого.
Я подумала: а неплохо здесь. Ни у одной книги не было названия, и написанные в них вещи сложно было назвать литературой, научной или художественной. Иногда я видела ряды цифр, а иногда - наборы слов. Был альбом с детскими рисунками, если зажать страницы пальцами, а потом пустить их, одну за одной, можно было увидеть историю про мальчика и его кролика, которого он похоронил и положил в ямку оторванные головки цветов.Он долго писал что-то пальцем на земле, картинка менялась незначительно, а потом книжка закончилась, а я так и не поняла ее смысл.
Мы с Адрианом брали книгу за книгой, открывали и закрывали, не в силах понять, в чем смысл этих беспорядочных записей.
Одна из книг, к примеру, описывала историю болезни русского поэта Некрасова. Страница за страницей раскрывали подробности рака кишечника, которым он страдал, ежедневные отчеты о его самочувствии.
Книга, стоявшая рядом состояла из расчетов постройки Бруклинского моста. Все эти записи описывали явления из нашей жизни, и я чувствовала, что это не знание в общепринятом смысле. Кто-то словно под микроскопом рассматривал мир со всеми его событиями, людьми и предметами. Ощущение было жутковатое, но еще более жутким было осознание того, что все эти книги написаны маминым почерком.
Прежде мама знала все.
А сейчас я, ее дочь, сидела на ее кровати и смотрела на все, оставленное ей. Мамина работа от пола восходила к самому небу, это была Вавилонская башня из цифр и букв. Я думала об этом с трепетом и легкой, всползающей вверх по коже жутью. А потом Адриан сказал:
- Посмотри в окно.
И из легкой, жуть стала вполне ощутимой, продирающей до костей. За окном скользило что-то гибкое, повисшее на стене. Оно было длинное, и форма его была совершенно мне неясна. Оно непрестанно дергалось и из-за этого казалось, будто это существо не имеет сколько-нибудь стойкой формы. Дрожащие пальцы или то, что на них похоже, шевелились так быстро, ерзая под стеклу, что не было даже возможности их сосчитать.
Я завизжала, а потом вскочила с кровати и кинулась к окну, как была, в одних трусах. Я схватила книгу потолще, кажется там было что-то про устройство крысиных нор, и размахнулась, чтобы кинуть ее в окно.
Адриан сказал было:
- Это не слишком-то хорошая идея.
Но книга уже отправилась в полет. Окно с дребезгом уступило мне, ощерилось осколками, а существо пропало, звук спугнул его. Мы так и не сумели его рассмотреть, оно было вертлявое и болезненное, черное, а может наступающий рассвет сделал его темнее. Наверное, оно напоминало человека или то, что некогда было человеком.
Мы с Адрианом стояли, молча смотря в рассеивающуюся темноту. А потом я увидела, как что-то мелькнуло перед глазами, я заорала, находясь на пределе, а Адриан выставил руки вперед, как будто готовился защищаться, и я зажмурилась. И, внезапно, открыв глаза, я увидела, что существа нет, а над окном, как неопознанный летающий объект, замерла какая-то миска, от которой поднималось легкое свечение. Я посмотрела на Адриана. Он стоял, ошеломленный, как и я. Сделав шаг вперед, я поняла, что все еще не вижу существа. Открыв то, что осталось от окна, я втянула миску. И заметила, что больше не колышутся пшеничные поля, и голос жаворонка замер, и рассвет, такой быстрый в это время, что его можно отследить, тоже остановился. Ни ветерка, ни звука не доносилось вокруг.
От миски пахло странным образом - кровью, железом и пылью. Запах пыли был слишком деликатным, чтобы перекрывать резкие и взаимопроникающие запахи металла и крови, и все же он плясал наравне с ними в какой-то безумной симфонии. Такие духи я бы точно носить не стала. Делии бы, наверное, понравилось. Сама жидкость была нежно розовая. Я читала про Клеопатру, которая растворяла жемчужины в уксусе только чтобы показать, насколько она богата и одномоментно повысить цену царского обеда в четыре раза.
Примерно такая жидкость должна была получиться, согласно фантазиям меня маленькой. Жемчужина - жидкое волшебство. Я обернулась к Адриану, сжимая миску, исписанную золотом, в руках.
