— Лучше тебе уйти, — бросаю я, надевая перчатки. Медсестра заходится кашлем, будто намеренно пытается перебить звук моего голоса. Кажется, кроме меня ему никто не посмел противоречить.

Эрик сказал, Эрик сделал, Эрик это, Эрик то. Для неофитов это простое имя — целая вселенная, недружелюбная планета, солнце, палящее сквозь дырявую стратосферу, которое сожжёт к чертям всё вокруг, еще до того, как выйдет в зенит. Молодые лихачки боятся и облизываются одновременно; есть у него такая особенность повергать окружающих в восхищение и трепет одновременно. Испытано на себе.

В ответ на мою реплику Лидер режет меня поперёк острым, тяжелым взглядом и ответа не удостаивает.

— Что ты рассказал им? — кажется, я появилась в разгар допроса. Времени прийти в себя командиру разведчиков никто даст, оно сейчас слишком дорого стоит.

— Не помню. Они меня всякой дрянью накачали, — Марс хрипит и кривится от боли, когда я осматриваю пулевые отверстия в голени. Одно колено всё же цело. — Там в основном бывшие Бесстрашные. Мы сами рыли себе яму, Эрик.

Я знаю, что в Бесстрашии самые строгие условия отбора, и слова Марса ничуть меня не удивляют, жаль только, что они поняли это слишком поздно. Изгои — не куча тупых имбецилов, им хватило ума объединиться и начать борьбу со своим скотским существованием. Только что в итоге ждёт нас — правящее, даже местами элитное сословие? Грабежи и казни, как во времена довоенных революций?

Командира погружают в медикаментозный сон. Я выбрасываю грязные перчатки в шредер, обрабатываю руки, снимаю халат, злостно комкаю и отправляю его в корзину для прачечной. Чувствую, как вымотали меня эти процедуры; мелкая моторика его рук вряд ли восстановится в полном объёме, а правую коленную чашечку придётся протезировать. Завтра Марса доставят в Эрудицию. Лидерам необходимо знать, какие сведения он выдал повстанцам под сывороткой правды. Ещё бы выяснить, где они её добывают. Может, научились делать сами?

— Что будет с ним дальше?

Я подхожу к Эрику со спины, вдыхаю едкий никотиновый дым — он курит в приоткрытое окно. Я никогда не пробовала сигареты, но сейчас вряд ли бы отказалась; клубящийся под потолком яд притупляет сознание, заставляет шестерёнки в мозгах работать чуть медленнее, а сейчас это то, что мне необходимо.

Эрик расстроен, подавлен, зол; эту мешанину эмоций выдают чуть прищуренные глаза и клубы дыма из ноздрей — челюсти сжаты до скрипа эмали.

— Это пусть Макс решает.

— Мне жаль, — смотрю на его по-солдатски расправленную спину, ровно в перекрестье шеи и плеч,  в стойку чёрного воротника форменного жилета, бритый затылок и тоннели в пробитых ушах. Взгляду не за что зацепиться, он затуманен, я разобрана по кусочкам, как паззл, наверное, с самого своего перехода к лихачам. Считаю дни до конца своей командировки, хочу домой, хочу увидеть отца. Осталось только делать засечки на стенах  своей временной квартиры, как заключённый в одиночку.

— Я передавлю каждую изгойскую суку лично. А эту мразь Прайор заставлю сожрать его яйца, — под словом «его», он наверняка имел в виду Итона-младшего.

— Тот изгой в Эрудиции, он что-то рассказал? — Эрик поворачивается ко мне всем корпусом, смотрит на меня сквозь свинцовый, отравленный прищур. Я не знаю, зачем лезу к нему с разговорами, мои попытки поддержать эту неловкую беседу выглядят неуклюже и глупо.  Я вообще не уверена, что Лидеру нужно моё участие, собственной ярости ему вполне хватает, чтобы держаться на плаву. Мне всё так же трудно находиться с ним в одном помещении, будто он отнимает у меня кислород.

— Он начал рисовать карту подземелий, но не успел. — Я киваю. Всё ясно. Закончился заряд. — Выкурить бы их оттуда горчичным газом, но без точного плана коммуникаций мы можем отравить какую-нибудь Искренность, например. Тогда точно пиздец всем.

Эрик тушит окурок о подоконник, разворачивается и уходит прочь из палаты.

— Я не сказала спасибо, — говорю ему в след, он тормозит у порога, его проколотая бровь движется вверх немым знаком вопроса. — За то, что помог тогда, на стрельбище, — снова теряюсь, надеюсь, внешне это не так заметно, — В общем, спасибо.

В тот вечер, я как немая, не смогла вымолвить ни слова. Несмотря на весьма специфичную программу тренировки, без помощи Эрика я вряд ли бы справилась. Да и сейчас слова слетают с языка без связи и смысла, будто у меня отходняк от глубокого наркоза, но я вроде как должна это сказать.

— Не булькает, — ухмыляется он, нажимая кнопку замка.

— Чего? — я ни черта не понимаю, что это значит.

— Выпить, говорю, надо как-нибудь, — объясняет он мне откровенно менторским тоном, кажется, потешается над  моей растерянностью. — Заодно расскажешь, куда очки дела.

Он дважды стучит себе пальцем по переносице, напоминая мне о времени моего близорукого отрочества. Дверь за ним закрывается, а я, пожалуй, накидалась бы до свинского состояния прямо сейчас, если бы знала, какая тяжёлая смена ждёт меня завтра.

Самая безмятежная фракция в дыму. Из окна бронированного внедорожника я вижу полыхающее Дружелюбие. Это уже не война, а акт мщения и тупого террора, я потеряла нить логики поступков семейки Итон. Ясно, что бывшая жена главы Совета, просидевшая десяток лет в изгойских подземельях, до одури жаждет власти, но её методы больше напоминают истеричные выходки бабы в период менопаузы. Я не знаю, как иначе это назвать.

В обшивку со звоном влетает несколько пуль, я невольно вжимаюсь в спинку пассажирского сиденья. Сердце грохочет в ушах и лезет наружу, до боли растягивая стенки гортани, боец напротив тянет мне флягу, а я не могу даже слюну проглотить.

— Для храбрости, док, — он улыбается; вижу, что ему не терпится вступить в бой, адреналин пульсирует в расширенных зрачках. Я судорожно мотаю головой, не хочу ничего, только чтобы всё закончилось поскорее.

Меня вытащили из квартиры на рассвете. Отряд Бесстрашных, охраняющий границы Дружелюбия, послал сигнал о помощи и сообщил, что изгои прорвали периметр, а под куполом главного здания фракции полно раненых. Нам нужно прорваться туда и закрепиться на территории, пока я и другие медики вывозят раненых и оказывают первую помощь.

Я благодарна способности своей психики отключаться в нужный момент. Не слышу ничего, кроме команд «Стоять!» и «Пошла!», которые отдаёт мне прикрывающий меня лихач, пока мы под градом перекрестного огня почти ползком прорываемся к куполу. Кругом стекло, осколки и полые бреши между несущих балок, нас видно, как на ладони, а раненые за баррикадами из крепких дубовых столов. Из-за криков и грохота мне трудно соображать, руки работают отдельно от головы на чистейшем автоматизме, слышу переговоры по рации — изгоев теснят к северным границам, сегодня перевес на стороне Объединённых фракций. Один из медбратьев руководит погрузкой тяжелых, а я валюсь к стене, чтобы отдышаться.

Канонада выстрелов стихает, разносится эхом по кукурузным полям и перелеску, женщины тащат животных из дымящегося коровника на веревках, обмотанных вокруг рогов; они упираются, и выходить из полыхающего здания не хотят. У меня руки в крови, а глаза щиплет от пота, не могу больше выносить этот сладковатый, железный запах и вонь гниющих отходов с кухни. Меня тошнит, в черепной коробке звенит и ломит, достаю из аптечки и разжевываю спазмолитик, не запивая. Хочу перебить кислый привкус желчи  горечью таблетки.

— Где она, блять?! — слышу знакомый голос, искаженный помехами рации, поворачиваю голову. Мой сопровождающий всё ещё рядом, слышу одиночные выстрелы с его стороны. Он занял позицию, пока я занималась ранеными.

— Здесь. Она в порядке. — Понимаю, что речь обо мне.

— Уводи её! — Эрик приказывает уходить. Я сделала, что могла. Лёгкие остаются здесь, тяжело раненные едут с нами; хорошо, что их не много, я и так понятия не имею, куда их всех размещать. Выстрелы звучат всё тише и дальше, я под прикрытием выбираюсь к автоколонне. Пронзительное «Помогите!» с поля заставляет меня рефлекторно дёрнуться в сторону звука, но меня с силой тащат назад к машине.  Мою руку больно сжимает чья-то здоровенная ладонь. Пытаюсь освободиться. Не выходит. Оборачиваюсь, бросаюсь на стальной взгляд Лидера, словно грудью на амбразуры.