— Небось, не убьют, — с обидным бессердечием отмел боярскую жалобу Безносый. — Разве что подранят чуток, но что не до смерти, это я тебе обещаю.

— Откуда тебе, шуту гороховому, про то ведать? — с горечью воскликнул боярин.

— Ужо ведаю, — заверил его Аким. — Вот послушай, кормилец, что мне на ум пришло…

Выслушав, Иван Феофанович сызнова осерчал и хотел уж было прибить негодного советчика (война-то, поди, пострашнее десятка шутов, пускай себе и безносых), да, поостыв и поразмыслив, драться расхотел. Всё равно иного выхода, опричь предложенного Акимом, у него не было — ну, не воевать же, в самом деле, раз в заговор не взяли! А успех задуманного целиком и полностью зависел от Безносого. Вот и тронь его хотя бы пальцем! Опять, как при отце, пропадёт на десять лет, а без него как без рук…

Всё было решено. Выпив на сон грядущий добрую чару зелена вина, боярин Долгопятый отправился на покой, с тем, чтобы утром, как рассветет, начать приготовления к первому в своей жизни ратному походу — ежели Бог даст да безносый бес пособит, совсем недолгому.

Безносый хорошо понимал, что рискует головой. Но к риску ему было не привыкать, да и бездействие казалось едва ли не более рискованным, чем самая безумная затея. Не помоги боярину, оставь толстомясого увальня на произвол судьбы — как пить дать пропадёт. Либо царь за трусость да криводушие казнит, либо крымчаки убьют — по такой-то мишени, поди, и плохой стрелок не промахнётся! И пойдёшь ты тогда, Акимушка, на все четыре стороны — с сумой по дворам побираться, пинки и насмешки безропотно снося, или сызнова в лес с кистенём. А старость-то уж не за горами, все кости на погоду ломит, зубы попортились, а которые и выпали — ну какой из тебя ныне разбойник?

А и рискнуть хотелось. Пусть самый последний разочек, но понюхать вольного ветра пополам с пороховым дымом, пройти по самому краешку, как тогда, когда дрался в одиночку с боярскими дружинниками или отстреливался из слабых, негодных фальконетов от наседающих со всех сторон военных галер да фрегатов. Засиделся в тереме, размяк, вкус сладкой жизни почуял и даже начал, чего никогда ранее не делал, мзду от холопов брать за то, чтоб пороть вполсилы. И мало-помалу сладкая да спокойная жизнь, о коей раньше и помыслить не мог, начала казаться скучной да пресной. Нужно было встряхнуться, погонять кровушку по жилам. А убьют — невелика беда. Всё едино вечно жить не будешь, да и кому сие надобно — жить вечно? Нет, кабы зубы не болели да кости не ныли, это б ещё куда ни шло. Да и то… Молодым да здоровым тоже, бывает, несладко приходится, а что уж о нищем старце говорить, коему за тыщу лет перевалило!

Рискованный замысел Безносого состоял из двух частей. Первая, касавшаяся участия боярина Долгопятого в предстоящих военных действиях, представлялась Акиму безделицей, детской забавой и была даже не столь опасна, сколь приятна и потешна.

Зато вторая была такова, что даже бывшего разбойника и пирата при мысли о ней пробирал озноб. Один неверный шаг тут мог стоить ему головы, причём смерть обещала стать долгой и мучительной — такой, какой и заклятому врагу не пожелаешь.

Зато куш в случае успеха впереди маячил знатный — такой, какой ни нынешнему боярину Долгопятому, ни отцу его покойному, поди, и не снился. А ежели и снился, так взять его не могли — руки, вишь, коротки.

Удача замысла обещала Ивану Долгопятому, а вместе с ним и Акиму самое драгоценное из земных сокровищ — власть. Зе́мли да злато ничего не стоят, если власти в руках нет. Хоть ты верхом на золотой горе сиди, а тот, кто власть имеет, придёт однажды и гору твою из-под тебя, не спросясь, выдернет. А перечить станешь, дунет — и нет тебя. У кого власть, тому и рая за гробом не надобно — он и так в раю обитает.

Царь-батюшка власти боярам, особливо таким, как Иван Долгопятый, давать не собирался — наоборот, даже ту, которая была, помаленьку отнимал. Они если и пособляли Девлет-Гирею, так только затем, чтоб ненавистного царя скинуть и прежним, исконным порядком зажить, чтоб боярин в своей вотчине, как встарь, был и царь, и бог, и все святые апостолы в одном лице. Однако допрежь того крымчак ещё успеет на Москве огнём и мечом похозяйничать, и к голосу его боярам-заговорщикам придётся прислушаться. И ежели скажет Девлет: быть-де боярину Долгопятому в таком-то княжестве полновластным господином и князем, — то так оно верней всего и будет.

Всё лучше, чем у царя-самодура на приёмах от страха трястись, гадая, пронесёт на сей раз или не пронесёт.

Об этом, хотя и не столь связно, думал Безносый Аким, сидя в кустах на краю русского военного лагеря, который шумел, дымил кострами и копошился, как огромный разорённый муравейник, готовясь к ночному привалу. Небо под вечер нахмурилось, и ратники, составив шатрами копья, натягивали на эти каркасы шкуры и рогожи, строили шалаши, чтобы насколько возможно обезопасить себя от непогоды. Тут и там на широком, обрамлённом негустым лесом поле уже виднелись островерхие шатры воевод. По лагерю, неловко переставляя спутанные ноги, бродили стреноженные кони и с хрустом щипали вытоптанную траву. Пушкари проверяли наряд, укрывали от собирающегося дождя пороховые бочки и возы с огненными зажигательными ядрами. Глухо бренчали подвешиваемые над кострами закопчённые котелки, слышались разговоры и смех, не шибко весёлый ввиду близости неприятеля, коего до сих пор никак не удавалось остановить.

Напрягая свои немолодые глаза, Безносый не без труда разглядел почти в самом центре лагеря подле шатра воеводы князя Михайлы Воротынского тучную фигуру боярина Долгопятого. Этот, как всегда, старался держаться поближе к начальным людям, тёрся вокруг, мозолил глаза, чтоб про него, чего доброго, не забыли, не обошли милостью. Занятый разговором с другими воеводами, князь Воротынский даже не смотрел в его сторону, но Иван Феофанович упрямо продолжал торчать рядом с шатром верхом на своём рыжем немецком битюге, напоминая издалека копну овса, которую кто-то для потехи взгромоздил в седло. После, вспомнив, как видно, об уговоре, огляделся, поворотил коня и, смешно подпрыгивая и раскачиваясь в седле, поехал на самый край лагеря — опять же, не туда, где его дожидался Аким, а много правее. Экая, право, бестолочь! И то верно, на войну ему никак нельзя: вреда от него там будет куда больше, чем пользы, да и убьют его в первой же стычке почти наверняка — ежели не сообразит вовремя удрать, конечно. Так ведь даже и на то, чтоб удрать, тоже сноровка требуется! По крайности, проворство. А проворства в боярине ровно столько, сколько в дубовом ларе, доверху деньгами набитом…

Да уж, бестолочь… Ну, да то не беда. Это нынешний государь бестолочей не жалует, а без него, в вотчине своей закрывшись и полную власть над ней имея, и бестолочь не худо прожить может. Тем более что при бестолочи этой будет неотлучно состоять сметливый да бывалый советчик — Безносый Аким. Ничего, что зваться он будет шутом. Как говорится, хоть горшком назови, только в печку не ставь. А кто из двоих боярин, кто шут, после станет видно.

Выехав за линию караулов, боярин стал столбом и начал вертеть головой из стороны в сторону. Аким совсем уже было собрался ползти к нему, но тут Иван Феофанович сообразил наконец, что заехал не туда, неловко развернул коня и направил к условленному месту. Когда боярин остановился — опять же, не как уговаривались, а лицом к лесной опушке, — Аким, прислушавшись, различил его негромкий окрик:

— Безносый! Эй, ты где?

Ну что ты станешь с ним делать? Ты ещё рукой помаши, чтоб все кругом видели, что ты с кем-то перекликаешься!

Про себя ругаясь чёрными словами, Аким натянул тугую тетиву лука, решив делать дело поперёк уговора, как придется, покуда этот толстомясый тугодум не накликал на них обоих беды. Пускай после на себя пеняет!

Тут у боярина, на его счастье, случилось очередное просветление, он перестал валять дурака на глазах у всего лагеря и, как было условлено, развернулся спиной к лесу. Не дожидаясь, какую штуку он ещё выкинет, Аким старательно прицелился и отпустил тетиву. Лук он мастерил сам, коротая за этим занятием долгие, ничем не занятые вечера, и тот удался на славу — мощный, дальнобойный, а главное, точный. Стрела, просвистев по воздуху, вонзилась аккурат туда, куда метил стрелок, — в то место, откуда не токмо у бояр, но даже и у самого царя растут ноги, в обширную мякоть правой половинки.