Челядинец, понятно, при таких его словах важности на себя напустил, раздулся, как жаба, — ну, ровно он сам боярин и есть, а если не боярин, так главный его управляющий. Это дело, говорит, с наскоку не решится, тут думать надобно. Да и к тебе приглядеться не мешает, каков ты есть человек…
Чтоб доказать, что человек он зело хороший и с понятием, Степан достал из котомки Старостин кувшин и пробку из него вынул. Челядинец горлышко понюхал, глаза у него затуманились, после замаслились, а после пугливо из стороны в сторону стрельнули: не видал ли кто? Никто их не видел, а чтоб и вперёд не увидел, дворовый, мужик, по всему видать бывалый и в таких делах зело поднаторевший, увлёк Степана вместе с кувшином от греха подальше, на пригорочек, где три берёзки ветвями шумят да редкие кустики под ветром перешёптываются. Местечко было и впрямь хорошее: и тенисто, и солнечно, и мягко, и ветерок обвевает. К тому ж отсюда, сверху, во все стороны на пять вёрст видать, а самого тебя за кустиками и с пяти шагов не враз углядишь. Словом, чтоб тайком от боярина бражничать, местечко самое подходящее.
Выпили по глотку, после ещё. Степан, конечно, не столь пил, сколь губы мочил, а челядинец, дармовщинке обрадовавшись, хлебал, как конь, на коем без передышки сто вёрст галопом проскакали. Вино, как и ожидал Степан, развязало ему язык, и челядинец сам, без понуждения, весьма довольный наличием благодарного слушателя, который старательно изумлялся, таращил глаза, пугался и, цокая языком, покачивал головой — словом, изо всех сил ему подыгрывал, — повёл многословный и красочный рассказ о том, каково живётся дворне при молодом боярине.
«Возьмут тебя на боярский двор или не возьмут, то ещё поглядеть надобно, — говорил он. — Однако ж и ты хорошенько подумай, допрежь такой доли себе искать. Помыкать тобой станут денно и нощно, пороть нещадно, а уж страху натерпишься — Господи, помилуй! Один шут боярский, который в перьях, чего стоит. Ведь одно название, что шут, а на деле — кат кровоалчущий, ненасытное страшилище. Сказывают, будто он и не человек вовсе, а демон; лица его никто не видывал, и с перьями своими он не расстается, будто сие не одеяние, а его собственная кожа перьями вместо волос утыкана.
И дела в боярском тереме порой творятся чёрные, злые. К примеру, давеча привезли из какой-то деревни боярину на потеху молодуху. Шут пернатый и привёз — по всему видать, выкрал и силой увёл, потому как и перья у него попортились, и рука после того три дня тряпицей обмотана была — не то укусила его молодуха, не то, может, ножом полоснула. Тут и пошла у молодого боярина потеха. В доме, слышь-ка, покойник лежит, да не просто покойник — отец; бабы над ним голосят, дьяк молитвы бубнит, а сын, коему по отцу убиваться полагалось бы, в опочивальне холопку всяко тиранит…»
Вино, хоть и бесовская потеха, порой и пользу принести может. Кабы не вино, челядинец тот, во-первых, ничего Степану не сказал бы, а во-вторых, кабы и сказал, так, до сего места в своём рассказе дойдя, враз умолк бы, смекнув, кому он всё это рассказывает. Одного взгляда на Степана хватило б, чтобы всё понять, а Степана самого только на то и хватало, чтоб, зубы стиснув, молчать да слушать. Внутри чёрная буря бушует, ревмя ревёт, демоны зубы скалят, хохочут да кривляются, стены каменные рушатся, моря из берегов выходят, горы опрокидываются и адское пламя полыхает.
Горько пожалел Степан, что не помер раньше, чем это услышал. Век бы ему жить, всего того не зная!
После спохватился: нет, брат, шалишь! Как жить, не ведая, что с родным человеком стряслось? Изведёшься, зачахнешь, а страшная правда тебя всё едино сыщет, хотя бы и на том свете. Помереть же всегда успеется; раньше надобно в скорбной земной юдоли все свои дела завершить, долги раздать, а после уж и о кончине подумать можно.
Кашлянул, чтоб голос себе вернуть, размял, отвернувшись, закаменевшие губы и спросил:
— А что молодуха? По сию пору под замком сидит?
Голос прозвучал хрипло, мёртво — так, помнится, Никита Зимин в последний свой вечер разговаривал. Но челядинец, который к тому времени уже выхлебал добрую половину кувшина, того не заметил.
— Упорхнула птичка, — с хмельной горечью качая головой, сказал он. — Руки на себя наложила. Не она первая, и, мнится, не она последняя…
У Степана потемнело в глазах. Показалось — всё, отмучился раб Божий, сейчас и дух вон. А челядинец всё не мог остановиться — говорил про то, как молодой барин, узнав про смерть наложницы, велел было, чтоб её отвезли, откуда взяли, и там кинули на двор — пущай, стало быть, родня хоронит как знает. А пернатый шут его будто бы отговорил: на что, дескать, тебе, барин, лишний шум? Зароем втихую за кладбищенской оградой, где и жена твоя с иными самоубийцами покоится, могилку с землёй сровняем, и концы в воду…
Степан его едва слышал, а после, когда отдышался, оказалось, что челядинец уже спит, похрапывая и по-хозяйски обняв одной рукой почти опустевший кувшин. Солнечный, яркий день теперь был тускло-серым, словно его присыпали пеплом, птицы не щебетали, а злобно, с издёвкой каркали и скрипели. Какое-то время Степан сидел неподвижно, сквозь затянувшую весь мир мутную пелену разглядывая видневшийся поодаль за тесовой оградой боярский терем. По двору ходили взад-вперёд, справляя повседневную работу, люди. Он смотрел на людей и думал: да люди ли это? О чём они думали, что чувствовали, когда у них на глазах зверь в богатом боярском платье творил такое, чего и вслух не вымолвишь? Ведь все, до последнего человека, о том ведали, и никто пальцем не шевельнул, словечка не проронил! Ходили в церковь, ставили свечки перед иконами, били поклоны, молили Господа и святых угодников о милости, а сами одной лишь милости достойны — смерти лютой и подлого погребения…
Каков поп, таков и приход. Когда кругом хорошо, и люди недурны — и слово доброе скажут, и поклонятся, и по мелочи, когда надобно, пособят — избу ль поставить, дрова из леса привезти, невод ли закинуть… А когда приходит беда великая, настоящая, всякому своя рубашка к телу ближе. Затаятся по щелям, как тараканы, и об одном Бога молят: пускай кого угодно мучают да казнят, лишь бы не меня.
Поглядел Степан на храпящего челядинца, подумал: нетто удавить сонного, чтоб после языком не болтал? Мимоходом подивился, откуда у него в голове взялась эта грешная мысль, но тут же удивляться перестал: а откуда бы ныне у него иным мыслям взяться?
Пьяного он, конечно, пощадил. И не потому, что пожалел иль побоялся грех на душу взять, а потому, что понял: грех тот пустым, бесполезным окажется. Дворовый, когда проспится да вспомнит, чего незнакомому мужику во хмелю наболтал, рот свой на семь замков запрёт и слова о том не проронит. До смерти ведь запорют, ежели сведают, сколь сору он из боярского терема вынес! Посему пусть его живёт, коль ему с таким грузом на совести живётся.
Могилу безымянную искать не стал: опасался, что приметят и, чего доброго, раньше срока изловят, да и сказать покойнице нечего. Клятвы произносить да кресты целовать — этим пущай бояре да дворяне занимаются, кои ни кебе и никому иному без крестного целования не верят, да и с целованием верят не до конца — больше вид делают, а у самих непременно камень за пазухой да фига в кармане. А Степан, мужичий сын, не таков; ему и без клятв ведомо, что не успокоится, пока вороги лютые, через которых жена его, лебёдушка белая, лада ненаглядная, в великом грехе да нестерпимой муке без покаяния умерла, чашу свою горькую до дна не выпьют. Вороги те сильны, ему не чета, и очень может статься, что не он их, а они его погубят. Так на что обещанья давать, коль не ведаешь, сумеешь ли выполнить? Уж после, когда всё кончится, можно будет и могилке поклониться, а пока дело делать надобно.
На обратном пути опять услышал он за поворотом дороги тяжкий конский топот и в кусты нырнул. Проскакала мимо конная стража, а меж стражниками углядел Степан знакомый расписной возок. Ванька Долгопятый в возке развалился и пьяным голосом срамную песню орёт, а на козлах сидит его прихвостень. Личина носатая золочёная на солнце так и сверкает, перья птичьи на ветру трепещут, и вблизи видать, что они уж не такие белые, как раньше, — обтрепались, посерели, а кое-где на них и бурые пятна засохшей крови виднеются. Демон и есть.
