* * *
В ту ночь, когда горел дом Зимина, боярину Долгопятому тоже долго не спалось. Донимали неотвязные мысли, а паче их мешал обрести покой и отдохновение пренеприятный шум, производимый сыном Иваном, который, захмелев после очередного набега на отцовский винный погреб, плаксивым бабьим голосом распевал за стеной похабные песни. Слышно было также, как шёпотом причитают и увещевают распоясавшегося Ивана дворовые, стращая отцовским гневом: дескать, не погуби, отец родной, Богом тебя просим, угомонись, не то батюшка твой осерчает — всем ведь тогда достанется, и тебе тож.
Слушая эти невнятные голоса, Феофан Иоаннович хмуро, по-волчьи ухмылялся. Осерчает… Давно уж осерчал, да пока терпит. Господь терпел и нам велел; гневаться же грешно, да и страшно, ибо, как доподлинно знал боярин, в гневе он зачастую терял над собою власть и мог, чего доброго, прибить насмерть. Ладно бы кого из дворни аль из мужиков, а это ведь не мужик, не пёс приблудный, а сын, родная кровиночка, единственный наследник и продолжатель рода!
Ныне именно наследник и продолжатель рода служил главной причиной дурного настроения боярина, которое, к слову, редко бывало у него иным. Повод для недовольства находился всегда, да и как ему не сыскаться, ежели все вокруг, кажется, только о том и думают, как бы сильнее ему досадить!
Взять хоть того же Ваньку. Мало того что неумён, так ещё и к питию пристрастился. Мало того что пьёт, как лошадь, так ещё и жениться возжелал. И то бы ещё полбеды, тем паче что род и впрямь продолжать надобно, так ведь на ком!.. Воззри, Господи, на беды мои многия, смилуйся над рабом Твоим, дай хоть минутку роздыху! Ведь на кого сей дурень глаз положил? На Милорадову-княжну, вот на кого! Тьфу!
Род, спору нет, старинный, княжеский, знатный. Но ни силы, ни славы, ни богатства былого у них уж нет — зачахли, захирели. Забыты. Только и радости, что опричники до сего дня на воротах не повесили. Так ведь и не повесили-то потому лишь, что незаметны и вреда от них даже государь-батюшка, отец родной, который на своих детей, как пёс бешеный, кидается, никакого не ждёт. С такими породнись, и сам в тень уйдёшь, будешь жить, как лопух под забором, — авось не затопчут, и то хлеб. Оно-то, конечно, и неплохо по нынешним временам, однако ж обидно глядеть, как Малюта Скуратов с зятем своим, Бориской Годуновым, государевым именем надо всем властвуют. Чем Долгопятые их хуже? Да ничем! Лучше даже, знатнее да родовитее. Когда Скуратовы да Годуновы ещё по запечкам сидели да лаптем щи хлебали, Феофана Долгопятого пращуры уж на поле брани воеводами выезжали. А вот, поди ж ты, потомки тех славных воинов оттёрты худородными от государева трона, не сегодня завтра, того и гляди, совсем в немилость впадут. А тут ещё эти Милорадовы…
Но ежели с другой стороны поглядеть, не так оно всё и худо. Милорадовых земля, пускай себе и неполных полтораста десятин, узким клином врезается в долгопятовские вотчинные земли и давно уж мешает, как бельмо на глазу. Поедешь, к примеру, в Свято-Тихонову пустынь — Господу помолиться, поклониться святыням, с отцом-настоятелем словечком перемолвиться, — так это сперва вкруг Милорадовых без малого десять вёрст крюка дай (потому как, ежели напрямик, это надобно к князю в гости завернуть, оказать хозяину почтение, а на кой он Феофану Иоанновичу сдался, тот князь?), а потом ещё и с Зимиными та ж история. Вот отдаст на днях Зимин Лесную с полусотней десятин да шестью десятками душ, его уж объезжать не придётся, попрямее дорожка станет. А потом, когда Милорадов-князь богу душу отдаст (что, надо думать, долго ждать себя не заставит), и его земелька Долгопятым отойдёт. Так-то оно круглее будет! А Иванушка, сыночек, к тому времени, поди, с молодой женой уж вдоволь натешится. Избавиться от неё невелика хитрость, а тогда можно будет и о новом сватовстве думать — настоящем, с прицелом, от коего не одно токмо плотское удовольствие, но и польза произойдёт.
Мимоходом подумалось о Зиминых. Андрей Савельевич пообещал уступить деревню, считай, за бесценок, а взамен просил только одного: похлопотать при дворе за своего сынка, чтоб досталось ему какое-никакое местечко близ государя, на коем и отличиться можно, и жалованье иметь. Смекнул, вишь, хоть и дурень, что супротив Феофана Иоанновича ему долго не продержаться — землица-то у него дрянная, тощая, родит из года в год хуже, того и гляди, по миру пойдёшь. Сам-то ничего, дожил бы как-нибудь, а вот сыну без царёва жалованья — зарез, впору руки на себя наложить.
Похлопотать Феофан Иоаннович согласился, однако бить челом, прося за дерзкого пащенка, на деле и в мыслях не держал. Ещё чего! Будто мало без него в Кремле худородных толчётся, дерзких да горластых паче всякого приличия…
Феофан Иоаннович плеснул себе вина из оплетённой баклаги, с сомнением понюхал кубок. Запах показался кислым и затхлым — не то из-за Ивановых песен, что по-прежнему раздавались за стеной, разносясь по всему боярскому терему и, мнилось, по всей округе, к вящему сраму горемычного отца, не то из-за собственных мыслей боярина. Они-то как раз и были кислыми да затхлыми, как перебродившая в кадке у нерадивой хозяйки брага. Но брага — то ещё полбеды. Её, по крайности, выплеснуть можно или свиньям скормить. А с мыслями-то что делать? Сами они не уходят, гнать их не получается… Сказывают, если поделиться с кем-то, выговориться, излить душеньку хорошему человеку, то будто бы легче станет. Так ведь, ежели кто сведает, что на душе у боярина Долгопятого, каковы его сокровенные помыслы, быть беде! Висеть ему на дыбе, страдать ему на колесе, а после, того и гляди, сидеть на колу, как последнему татю холопского роду-племени…
Ибо за всеми помыслами о том, как побольнее ущемить соседей, как преумножить своё богатство да ввести в разум скорбного главою сына, неотступно маячила одна преступная и страшная мысль: как бы это устроить так, чтоб Господь царя-батюшку, князя Московского и всея Руси Иоанна Васильевича, по прозванию Грозный, поскорей к себе призвал?
Молиться об том боязно — не ровён час, подслушает кто, беды не оберёшься.
В заговоры боярские вступать — глупо. Кто против царя всерьёз умышлял, давно во прах повержены, и прах тот по ветру развеян. И ныне чадят в пыточных застенках горны, и ныне калятся в тех горнах клещи, и висят на дыбах кровавыми да гнойными мешками людишки, кои супротив царя-аспида ни во сне, ни во хмелю не умышляли, а взяты не за вину истинную, а по злому наговору либо просто так, для страху, чтоб иным неповадно было. А те, кого пока не тронули, из кожи вон лезут, торопясь на соседа донести раньше, чем тот на них самих донёс. Этак же и Феофан Иоаннович; доносил было, да и как не донести?
И на Зимина, к слову, доносил, да не поверил царь-батюшка. Сказал: мол, ошибся ты, боярин, не на того, на кого надобно, подумал. А коль не ошибся, тогда, стало быть, возжелал соседа моими руками известь. Гляди, вперёд так-то не балуй, не то худо тебе будет!
И то правда: сдуру это он. Вот уж, истинно, бес попутал! С чего бы это Зимину супротив царя умышлять, когда всё, что имеет, до последних порток, он царскою же милостью и получил? Донёс, называется. Целил топором по полену, да себе же в лоб и угодил. Слава богу, обошлось. И самому с рук сошло, и не полюбопытствовал государь, как там слуга его верный Андрейка Зимин живёт-может, нет ли у него в чём нужды, не притесняет ли кто… То-то весело бы вышло, кабы Зимин на Феофана Иоанновича царю наябедничал!
Господи, подумал боярин, смилуйся над рабами Твоими! Пошли им царя такого, чтоб дедовский обычай уважал, не притеснял бы древние роды, на коих испокон веку земля русская держалась! Даруй нам государя, от коего покой и благолепие по всей Руси произошли бы! А этого, Господи, прибери Ты от греха подальше. Бояр своих всяко утесняет, поносит и хулит, а то и казнит смертью лютою, и несть ему покоя: то ногайцев ему подавай, то крымчаков, то рыцарей ливонских, а то и свейского короля. Окружил себя худородными, яко псы, лающими, беглых холопов в порубежных землях привечает да наделами жалует. А что народу погубил! А что пролил христианской крови! Покарай его, Господи, а нас, смиренных рабов Твоих, спаси и помилуй!
