Замысел «Всеобщего совета» зрел медленно, исподволь вбирая в себя пережитое, итоги и выводы самых значительных трудов — «Великой дидактики», пансофических работ, «Пути света», других сочинений, которые как бы переплавлялись, обогащались новыми идеями, — и будущее произведение приобретало как бы новую высоту, иной масштаб. Все это шло постепенно. Но миг, когда «Всеобщий совет» увиделся в целом, был подобен удару молнии в ночи. Испытав потрясение, Коменский остается один на один со своим великим сочинением, еще не написанным, но уже диктующим ему свою волю. Никто, ни один человек, не знает, что его труд укажет всему роду человеческому дорогу к миру и благоденствию.
Никогда еще Ян Амос не переживал такого сладостного и страшного чувства, от которого перехватывает дыхание. Не в силах избавиться от него, он пишет де Гееру в начале апреля 1645 года: «Дела, если богу будет угодно, воспоследуют, хотя и не так скоро, как хотелось бы людям, настаивавшим на ускорении работы. Пока нет ни одной души, которая понимала бы, о каких задачах здесь идет речь. Я сам раньше тоже не понимал подлинного основания этого труда, воздвигаемого богом. Но день ото дня мне удается лучше рассмотреть его, и в конце концов я вижу то, что превосходит самые надежды... Наступит время, когда после расчистки развалин обнаружится разрозненная площадка для новостройки. Тогда подойдет, наконец, пора и нам выступить из нашего укрытия и вынести на свет то, что послужит всеобщей радости... Труд, над которым я работаю, несет название «Всеобщий совет об улучшении человеческих дел», обращенный к роду человеческому, прежде всего к ученым Европы».
Однако Ян Амос не должен забывать о своих обязательствах перед шведами. Оксеншёрна недоволен не только тем, что Коменский отвлекается от работы над учебниками, но и самим фактом участия Яна Амоса в таком деле, как примирение католиков с протестантами на торунском съезде. Теперь, когда уже почти достигнута военная победа над Габсбургами и Католической лигой и, следовательно, католицизм теряет свое былое политическое влияние, преждевременное примирение с ним было бы, с точки зрения политика, невыгодно. Гораздо умнее, будучи победителями, продиктовать свои условия при заключении мира, на что и рассчитывал Оксеншёрна. Разумеется, о подобных планах в его письмах к Коменскому не говорилось, но догадаться об их существовании, выслушивая отповеди всесильного канцлера, было не так уж трудно. Ян Амос оправдывается: только по настоятельной просьбе общины он присутствовал на съезде, да и то лишь в начале заседаний, а затем удалился, чтобы продолжать работу над учебниками. По прибытии в Швецию он представит результаты своих трудов, и тогда — он уверен в этом — отпадут все упреки. Тон ответа Коменского смиренный. Он не имеет права ссориться с Оксеншёрной, хотя чувствует себя глубоко уязвленным. Но канцлер будет участвовать в решении судьбы чешского народа, а ради этого дела он готов стерпеть все обиды, перенести все невзгоды.
И Коменский трудится, пытаясь поспеть за временем, с каждым днем словно убыстряющим свой бег, ибо ему приходится разрываться между «Всеобщим советом» и учебниками. Но Ян Амос не позволяет себе ни малейшей небрежности — каждая страница нового дидактического сочинения «Новейший метод преподавания языков» насыщается богатым материалом. Летят дни. Ясное солнце рассеивает свинцовую хмарь, закрывавшую так долго низкое небо, уже поднялась молодая трава. Пришла весна, принесла тепло, пробудила новые надежды. Первые главы «Новейшего метода преподавания языков» наконец написаны и могут быть отданы на высокий суд. Ян Амос считает, что пришла пора отправиться в Швецию. Он хочет засвидетельствовать, что не терял времени даром, и напомнить великому канцлеру о его обещаниях относительно решения чешского вопроса.
...В Стокгольме Коменскому приходится ждать, когда Оксеншёрна будет в состоянии его принять: канцлер тяжело болен. Пока же де Геер отдает дидактические работы Яна Амоса на суд ученых мужей. На удивление быстро, меньше чем за две недели, они выносят свое суждение: сочинения Коменского достойны всяческих похвал, их, несомненно, следует опубликовать. При этом было бы полезно философу остаться на зиму в Стокгольме, дабы в случае необходимости внести какие-то исправления. Де Геер удовлетворен. Коменский же с волнением ждет выздоровления канцлера и аудиенции у королевы.
Настала пора снова — и на этот раз со всей настойчивостью — поднять вопрос о будущем Чехии после победы над Габсбургами; переговоры о мире воюющих сторон в Мюнстере и Оснабрюке идут уже почти три года. Говорят, они близятся к завершению. И теперь каждый месяц, неделя, может быть, даже день могут иметь решающее значение в определении судьбы чешского народа.
Мучительно тянутся дни ожидания. Болезнь Оксеншёрны отступает медленно. А противники протестантов, особенно братьев, не теряют времени: плетут интриги, пытаясь посеять подозрения у шведов в причастности Коменского к кальвинизму. Ползут клеветнические слухи... Наконец Оксеншёрна принимает Коменского. Бледный, изможденный, словно сразу постаревший на десяток лет (Ян Амос не видел его четыре года), Оксеншёрна сидит в кресле, бессильно положив руки на подлокотники. Едва ответив на почтительный поклон Коменского, он вдруг взрывается упреками: почему Ян Амос не послушался его совета и не уклонился от торунского диспута? В ответ на объяснения канцлер хватает лежавшую на столе книгу — изданные в Варшаве протоколы диспута — и показывает среди участников имя Коменского.
— А почему ты дал записать себя в список совещающихся? — Голос Оксеншёрны срывается, на лбу выступает испарина — видно, эта вспышка гнева стоит ему недешево.
Ян Амос говорит, что его внесли в список без его ведома, и снова повторяет, как могла возникнуть эта ошибка.
— Что было, того не вернешь, — замечает канцлер. — Взгляд его становится пристально-холодным. — Сейчас будет лучше, если ты вернешься в Эльблонг.
Оксеншёрна утомлен, встреча близится к концу, и Ян Амос спешит сказать самое главное. Переговоры в Мюнстере и Оснабрюке идут полным ходом. Отныне в руках его светлости будущее Чехии. Неужто, принеся такие неслыханные жертвы, чешский народ не выстрадал столь естественного права, принадлежащего ему искони, как государственная самостоятельность, великодушно обещанная его светлостью, равно как и свобода вероисповедания? Дарование этих прав было бы величайшей исторической справедливостью, христианнейшим актом, снова возвращающим многострадальный народ чешский как равного собрата в семью европейских народов. Имя же государственного мужа, осуществившего это великое деяние, будет сиять в веках, с благоговением произноситься потомками. Оксеншёрна слушает с непроницаемым лицом. На прощание он слегка наклоняет голову, как бы подтверждая свои прежние обещания. Со смешанным чувством надежды и смутной тревоги покидает Коменский покои канцлера. Впереди аудиенция у королевы.
В отличие от Оксеншёрны, королева по-прежнему любезна и расположена к Яну Амосу. Снова с живейшим интересом расспрашивает она о пансофических работах и просит поспешить с их завершением, а затем предлагает переехать в Швецию. Присутствовавший при этом де Геер говорит, что готов выплачивать Коменскому стипендию.
— Хочешь? — спрашивает королева.
— Сейчас это невозможно, — отвечает Ян Амос.
Королева не настаивает. Благосклонно выслушивает она напоминание и просьбу одновременно о решении чешского вопроса, которую с волнением произносит Коменский.
В ее глазах он прочитывает сочувствие, но сумеет ли она в случае необходимости проявить твердость?
Двухчасовая аудиенция закончена. Королева, как и в первый раз, милостиво протягивает руку для поцелуя. Выйдя из дворца, Коменский уже думает о возвращении в Эльблонг. Теперь Яна Амоса тяготит каждый лишний день, проведенный в Стокгольме, но не так-то просто освободиться от захлестнувших его забот и дел. И все же в конце октября он отплывает из Швеции.
Эльблонг встречает Коменского нескончаемым дождем. Зябко, мутно, беспросветно. Увидя родные лица, он чувствует облегчение: как трудна была разлука! И вдруг острая тоска по Моравии охватывает Яна Амоса. Неужто он никогда больше не увидит ее? Неужто после стольких мук Чехия не станет свободной? Мысли о ведущихся переговорах в Мюнстере и Оснабрюке ни на минуту не оставляют его. В Эльблонг доходят разноречивые слухи, а сведения, которым можно доверять, чрезвычайно скупы и неутешительны. И все же ничего другого не остается, как ждать и надеяться. Ян Амос не в силах повлиять на ход переговоров. Все, что он мог, сделал. Ради этого он живет здесь, вдали от братьев, ради этого много лет, не зная ни отдыха, ни срока, трудится, как на галере, понукаемый окриками из Швеции, терпит нужду, обиды. И лишь надежда увидеть родину свободной да горячая, заставляющая учащенно биться сердце мысль, что, завершив «Всеобщий совет», он укажет человечеству путь к миру, ко всеобщему благоденствию, дают ему силы жить.
