Мысли о чешских братьях вызвали другую — о Яне Амосе Коменском, чье имя было в последнее время на устах у образованных людей Европы. Его замечательные книги «Дверь языков» и «Физика» поражают новизной подхода к предмету, свежими мыслями, необычайным искусством изложения. О нем идет добрая слава не только как об ученом, педагоге — говорят о его доброте и в то же время твердости в защите интересов общины. Прославленный автор, он, как и все изгнанники, живет бедно, кормит большую семью, да еще помогает нуждающимся.

Несомненно, «Физика» и «Дверь языков» свидетельствуют о широте научных интересов чешского философа, — лингвистика, педагогика, точные науки, натурфилософия, богословие, знание ремесел... Возможно, справедливы слухи, что он готовит труд, где собирается объять все достижения науки. По-видимому, Ян Амос один из тех, кто мог бы совместными усилиями с другими учеными создать великую Пансофию, которая открыла бы для человечества путь к всеобщему знанию. Может быть, сама судьба посылает ему Коменского как друга и единомышленника, Чтобы осуществить давнишнюю мечту — основать академию для воспитания ученых? Кто знает... Собственно, из-за Коменского он и пригласил к себе двух молодых людей из общины чешских братьев, которым он поможет поступить в Оксфордский университет. Здесь, в своем кабинете, он сумеет как следует расспросить о Коменском.

Часы на камине пробили десять — время, назначенное молодым людям. Они вошли друг за другом — первый невысокий, с живым лицом и темными веселыми глазами; второй худой, голубоглазый, с чистым лбом и каштановыми волосами до плеч (поэт или музыкант, определил для себя Гартлиб). Усадив обоих, Гартлиб осведомился, удобно ли они устроились и нет ли в чем нужды. Молодые люди дружно выразили свою признательность, прибавив, что ни в чем не нуждаются. Глядя на юношей, Гартлиб невольно вспомнил свои далекие университетские годы. На кого же из двух он больше был похож? Скорее, на того, кто вошел первым. Юноша назвался Даниилом Эрастом.

Надо полагать, он более земного, практического склада ума, нежели его голубоглазый товарищ, витающий в облаках. Да и решительней. Пожалуй, сам он был именно таким — энергичным, жадным до жизни, торопящимся все успеть. Увы, это неизбежно приводило к скольжению по поверхности. Он был способен к наукам, но разбрасывался, ему не хватало глубины, может быть, необходимого самоотречения — ведь иначе ничего значительного не создашь.

Самуил Гартлиб вздохнул. Что ж, каждому свое. Он сумел немало сделать для развития науки, издал на свои средства многие замечательные сочинения, помогал ученым, с которыми был дружен, содействовал у себя на родине развитию и улучшению ремесел, земледелия, руководил школой для молодых людей. Положа руку на сердце, он может сказать, что искренне служит распространению нравственности, науки, просвещения.

Прерывая молчание, Гартлиб спросил:

— К чему же у вас лежит душа, молодые люди? Вот ты, например? — повернулся он к голубоглазому юноше, отрекомендовавшемуся Самуилом Бенедиктом.

— О, он у нас великий математик! — сразу откликнулся Даниил.

Юноша, к которому был обращен вопрос, смущенно улыбнулся.

— А ты? — продолжал допытываться Гартлиб.

— Мое дело — свободные искусства, — ответил Даниил, — но я еще не решил, какому из них отдать предпочтение. Успею еще! — беспечно закончил он.

— Наш учитель и брат Ян Амос Коменский, — заметил Самуил Бенедикт, — сказал, что у Даниила способности к музыке и поэзии.

— Но ему, то есть мне, не хватает терпения и трудолюбия! — озорно закончил Даниил.

— Если бы не Ян Амос, — проговорил Самуил, — ты сейчас был бы не здесь, а стрелял в нашем лесу ворон.

Имя Коменского, с такой любовью произнесенное его учениками, помогло Гартлибу повернуть разговор в нужное русло. Как бы мимоходом он начал расспрашивать о Коменском, его семье, образе жизни, педагогической работе, деятельности на благо общины. Поначалу молодые люди отвечали коротко, помня о том, что им не пристало выносить суждения о своем наставнике, как не пристало сыновьям судить о своем отце. Но Гартлиб сумел повести беседу доверительно, и юноши разговорились. Дополняя друг друга, они рассказали о Коменском много любопытного, иногда забавного. Они простодушно вспоминали, что вспоминалось, а получился своеобразный портрет учителя и друга. Молодые люди не скрывали, что не всем из старейшин общины по сердцу прямота Коменского, когда он выступает против несправедливости, особенно по отношению к тем, кто не может защитить себя. Учитель и в классе, и на совете, и в проповедях открыто и смело провозглашает то, что считает истиной, хотя бы это и шло вразрез с мнением других уважаемых людей братства.

Между прочим, Самуил рассказал, с каким интересом они, ученики старших классов гимназии, готовили к постановке под руководством Коменского написанную им пьесу «Воскресший киник Диоген,[97] или О сокращенном искусстве философствовать». Он это хорошо помнит, потому что сам играл Диогена.

— Спектакль всем понравился, — продолжает юноша, — а потом мы узнали, что члены синода[98] стали упрекать учителя в том, что он выбрал языческий сюжет и что главный герой — философ-язычник. Но учитель с ними не согласился.

— Мудрость, как и философия и искусство, не перестает быть мудростью от того, что она исходит от язычника, — проговорил Даниил, видимо повторяя мысль Коменского. — Жаль, что нам с Самуилом, — добавил он, — уже не придется сыграть и другой пьесе учителя, «Патриарх Авраам»[99].

— А над чем работает сейчас ваш учитель после издания «Двери языков»? — спросил Гартлиб.

— Пишет новое сочинение — «Дверь предметов», — ответил Самуил. — Я это знаю, потому что помогал ему. Другое его название — «Всеобщая мудрость христианская, содержащая классификацию и подлинные свойства всех предметов». Это будет золотая книга, книга всех книг!

Книга всех книг! Гартлиб улыбается горячности молодых людей. Но быть может, они правы. Кому, как не их учителю, пристало создать Пансофию — книгу всеобщей мудрости?

— Вы можете устроить, чтобы к вашему учителю попало мое письмо? — спрашивает он.

— Конечно, можем! — отвечают Даниил и Самуил одновременно. — Ведь мы обязаны извещать его о наших успехах.

Прощаясь с молодыми людьми, Гартлиб уже мысленно произносит первые фразы письма к Коменскому. Оно должно быть дружеским и сердечным, прочь обычные условности! А вместе с письмом он пошлет и какую-то сумму денег.

В ответ на дружеское письмо Гартлиба Коменский благодарит за внимание, заботу и подробно отвечает на вопросы. Завязывается переписка, и Ян Амос по просьбе Гартлиба посылает ему набросок Пансофии, к которому прилагает оглавление «Великой дидактики». С нетерпением он ожидает, что скажет просвещенный меценат. В этот трудный год Ян Амос особенно нуждается в поддержке — на свой страх и риск начал небывалый труд, который едва ли по плечу и нескольким ученым. Но Самуил Гартлиб молчит. Проходит месяц, второй, третий... Ян Амос не знает, что и думать. Неужто первый набросок будущей Пансофии так ничтожен, что не заслуживает ответа? А может быть, его пакет потерялся в пути? Но как это часто случается, когда надежда была почти потеряна, Коменский получает посылку. С волнением разворачивает он ее и не верит глазам: перед ним новая хорошо изданная книга на латинском языке, озаглавленная: «Введение к опытам Коменского из библиотеки С. Г., открытые врата мудрости, или Семинариум христианской Пансофии».

В предисловии Гартлиба говорится, что сочинение издано в Оксфорде с одобрения университетского канцлера.