В доме стояла тишина. Неожиданно звякнуло окно. Ян Амос вздрогнул: показалось — кто-то постучал. Он подошел к окну, заглянул — там в беспросветной февральской темени бесновался ветер. Постоял, прислушиваясь. Никого. Снова сел за стол. Нельзя поддаваться тревоге, опускать руки. Это было бы малодушием. Надо жить, трудиться по-прежнему и надеяться, что беда минует их.
Рассвет застает Яна Амоса за столом. Слева лежат исписанные за ночь листы начатого труда «О древностях Моравии». Коменский поднимает голову, кладет перо. Он доволен, что заставил себя взяться за работу. А потом и не заметил, как пролетела ночь.
Время торопит, подхлестывает исполнение начатых трудов, порой Ян Амос физически ощущает его бег. Жизнь ставит перед ним все новые задачи. Однажды Коменский обнаруживает, как неточна существующая карта Моравии, и решает создать новую. С нетерпением ждет он летних каникул, чтобы отправиться пешком по Моравии. Только теперь, с наступлением майских дней, Ян Амос чувствует усталость: учебный год был легким для детей, но трудным для него. И все же первые итоги радуют. Его ученики ощутили вкус к учению, радость от познания, его пользу. А это главное. Они будут вспоминать школу с радостью. Да, себе он может сказать, что сумел кое-чего добиться. Но это не предел. Он убедился, как велики возможности восприятия знаний у детей, какой живой и гибкой памятью они наделены. Шагая по улице Фульнека, Ян Амос с наслаждением вдыхает теплый воздух, прислушивается к жужжанию пчел, звонким голосам птиц. Ясное солнце, кажется, согревает сердце, весна всегда обещает так много, но именно в один из таких дней, зайдя но делам к бургомистру, он узнает, что в Праге началось восстание.
У Яна Амоса холодеет сердце; сдерживая волнение, он расспрашивает о подробностях. Бургомистр снова повторяет то, о чем в общине много говорят: восстание стало неизбежным с того момента, когда король Матвей объявил наследником чешского престола и короновал Фердинанда Штирийского.
— Но как все произошло? — допытывается Коменский.
— Поводом послужила унизительная история с закрытием католиками протестантских церквей в Браумове и Грабе. Дело тянулось долго, горожане сопротивлялись даже после того, как последовало приказание короля, ведь они ссылались на его собственное слово. Узнав об этом, король еще раз потребовал закрыть церкви, а самых уважаемых горожан, не выполнивших его приказания, заключить в тюрьму. Можно ли это стерпеть?
— Да, чаша терпения переполнилась.
Бургомистр замолкает. Они сидят в канцелярии ратуши. Через открытое окно теплый ветерок приносит запахи влажной земли, оживших лесов и полей. Безмятежно искрящееся солнцем небо. А если опустить взгляд, видны красные крыши, нежно зеленеющие верхушки деревьев. Справа, у подножия могучей, поросшей густым лесом горы, как бы окаймлявшей площадь, видна его школа... Ян Амос не прерывает молчания. Он понимает, какие чувства испытывает бургомистр. Община всей душой с восставшими, но какими бедами многострадальной чешской земле грозит война!
— Так вот, — продолжает бургомистр после минутной задумчивости, — узнав о решении короля, сословия немедленно созвали сейм в Праге, в Карловой коллегии. Там было единодушно решено, что король Матвей нарушил свое слово и уничтожил «Грамоту» императора Рудольфа. Вслед затем было послано в Вену, к королю Матвею, требование вернуть все наши церкви и возродить силу «Грамоты»...
Коменский кивает головой: вести о мартовских событиях в Праге уже дошли до Фульнека. И вот, наконец-то, бургомистр сообщает новости. Король Матвей отверг справедливое требование сословий и запретил сам съезд. На следующий день после обнародования королевского манифеста, 23 мая 1618 года, представители сословий на сейме вместе с вооруженными пражанами вошли в Пражский замок и, как в прежние времена, выбросили из окон прямо в городской ров наместников короля — бургграфа карлштейнского Ярослава из Мартиниц и президента королевской палаты Вильгельма Славату, а за ним секретаря Филиппа Фабриция. Случайно все трое остались живы. В тот же день была избрана директория из тридцати человек, по десяти от каждого сословия — панов, земанов, горожан. Президентом директории стал пан Вилем из Роунова. А войско возглавил храбрый граф Генрих из Турна...
— Мой старший сын, — добавляет бургомистр, — приславший письмо из Праги, сообщает еще, что директория отправила послов в другие земли с приглашением соединиться с ними, а к немецким протестантским князьям обратилась с просьбой о помощи. Иезуитам же приказали убраться вон из Чехии...
— А мы? — заговорил Коменский. — Настал час, когда вся Чехия, все протестанты должны объединиться. Пора и чешским братьям сказать свое слово. Разве мы останемся в стороне?
Бургомистр молчит. Многое зависит от того, какую позицию займет могущественный покровитель братьев Карел Жеротинский.
— Время покажет, — вздыхает бургомистр.
— Спасибо за беседу, пан бургомистр. — Молодой священник поднимается. — Мне пора. Будем терпеливы и будем готовы встать за правое дело.
Коменский спокоен. На лице его нет и тени растерянности. И бургомистру становится легче. «Будем терпеливы и будем готовы». Это именно то, что он хотел услышать.
***
Что такое счастье? Кажется, никто еще не ответил на этот вопрос. Нарушая законы логики, запрещающей давать определение неизвестному через неизвестное, можно сказать, что счастье есть то состояние, когда ты, не зная об этом, чувствуешь себя счастливым, ибо стоит спросить себя, счастлив ли ты, как тотчас проявится все, что тайно или явно омрачает твою жизнь. Ян Амос усмехается этой мысли, неожиданно пришедшей в голову. Сейчас ему кажется, что еще недавно он жил счастливой жизнью, без тревоги смотря в будущее. Но так ли это? Разве у него не разрывалось сердце, когда он входил в халупу бедняка, сидел у постели больного, кормильца семьи, и видел отчаяние в глазах его жены, матери малых детей? И разве его бессилие не ложилось тяжким камнем на душу, когда ему не удавалось убедить господ улучшить положение своих крестьян в поместьях, освободить их от долгов, позаботиться о сиротах? Он не жалел красноречия на уговоры, порой решался на упреки, на открытое осуждение. Но бедняки оставались, и нужда оставалась, хотя многих он сумел поддержать, вернуть им веру в жизнь и в людей.
Так был ли он счастлив? Сознание, что он нужен, что от него ждут помощи и поддержки, прибавляло ему силы. А теперь?
В эти трудные дни ответственность его возросла вдвойне. На него смотрят, ему верят, и он должен быть спокоен, по-прежнему заниматься всеми делами и не допускать вражды, готовой вспыхнуть в любую минуту между католиками и протестантами. Но война уже пустила свои ядовитые ростки. Августинские монахи уже не встречают его, как раньше, с улыбкой, не останавливаются поговорить — опустив глаза, они спешат пройти мимо.
Отдает ли Ян Амос отчет в том, что в эти тревожные дни он избирает свой путь — невзирая на обстоятельства, на самые тяжкие удары судьбы сохранять самообладание и делать свое дело, черпая мужество в сознании долга, своей нужности людям? Вряд ли он задумывается над этим. Он поступает по велению совести, но каждый шаг неумолимо требует следующего, более трудного.
С наступлением лета Ян Амос отправляется пешком по Моравии. Налегке, с записными книжками в карманах, шагает он по дорогам и тропам, заходит в села и усадьбы, беседует с крестьянами, ремесленниками, господами. Страницы его книжек заполняются поговорками, преданиями, песнями — это для «Сокровищницы чешского языка». В особую книжку он заносит различные измерения для будущей карты Моравии, которую успеет составить еще в Фульнеке. Ее амстердамскими изданиями 1627 и 1664 годов будут пользоваться в течение всего XVII века. Эта карта и теперь во многих отношениях не утратила своего значения.
Существует глубокая внутренняя связь между различными работами этого периода, посвященными Моравии. Коменский как бы заново стремится открыть родину, богатства и красоту ее земли, ее людей, язык и поэзию, прошлое и настоящее. Словно предчувствуя разлуку, Ян Амос не может надышаться, наглядеться на свою милую Моравию. В приобщении новых поколений к ее культуре видит Коменский свой сыновний, учительский, гражданский долг.
