Тут можно наблюдать весьма странный пример того, с какой силою привычка укореняется в людях и становится второй натурой. Работая на серебряном руднике, человек знает, что из-за вредных испарений проживет не больше сорока лет, а то и меньше, — и при этом ему известно, что в нескольких шагах от рудника, у подножия тех же самых гор люди в добром здравии доживают до шестидесяти и даже семидесяти лет. И несмотря на это, рудокопы, сызмала к этому притерпевшиеся, с легким сердцем трудятся, добывая серебро, точно так же как в Мейсене трудятся мастера, изготавливая фарфор. Нужно, однако же, сказать, что привычка поддерживается политикой. Горнорабочие Фрейберга пользуются широчайшими привилегиями и почестями, совсем как каноники в Кёльне или Майнце.[356]
Отмечают и еще одну любопытную особенность рудников: все грозы, обрушивающиеся на Саксонию, происходят из этих мест, они отсюда как бы выныривают. Горы Фрейберга расположены южнее Дрездена и Лейпцига, но таким образом, что оказываются почти к зюйд-весту по отношению к первому и к зюйд-осту по отношению ко второму, если позволительно и на суше употребить морские термины. Лейпциг лежит в красивой долине, и его окружают сады в голландском стиле. Я нанес тут визит господину Маскову,[357] знатоку гражданского права, этой главной германской науки, человеку очень уважаемому, главным образом за то, что он умело поддерживает равновесие между курфюрстами и императором. Он сдержан, обладает учтивыми манерами, образован — достаточно сказать, что Горация он знает не хуже любого англичанина. В доме другого лейпцигского ученого я видел музей морских раковин, самых редких, какие только бывают. Есть там и «нотный лист», и «адмиралы», и «нептунов ночной колпак». Многое дал бы я, чтобы вспомнить название еще одной раковины, которую я там видел, необыкновенно изящной, тонких очертаний, буквально окруженной сиянием: стоит она, как мне сказали, больше ста золотых дукатов,[358] и ценится не меньше, чем «восточная лестница» или монеты Пискиния Нигра и Отона, [359] хранящиеся в других подобных музеях.
Из Лейпцига наш путь лежал в укрепленный замок короля прусского, знаменитый Потсдам.[360] Там размещен тот самый полк, где служат солдаты, которых благодаря их росту можно назвать цветом человеческой расы. Этих исполинов, включая сверхштатных служащих, там до четырех тысяч — всех вероисповеданий и национальностей. Тем не менее никаких раздоров между ними не возникает. Там найден способ сделать так, что они состязаются между собою лишь в том, кто лучше выполнит воинские экзерциции и построения. Когда глядишь, как они проделывают их, кажется, будто через увеличительную многогранную призму смотришь на одного-единственного солдата — так соблюдается ритм и столь безупречно исполнение. Говорят, что они слишком заняты мелочами, эффектными во время смотра, но бесполезными в битве. Муштру эту ввел принц Ангальтский, который так блеснул в битве при Турине.[361] Вышеназванный полк постоянно находится под присмотром своего покровителя.[362] Он, собственно, и есть полковник и так себя именует; даже сказал нам, что обедать мы будем не за королевским столом, а за столом полковника, который находится при своем полку. Полк большей частью и занимает его мысли; ради полка он даже совершает чрезмерные траты. Как когда-то в Англии не жалели многих гиней ради лишнего полудюйма полей в редкой книге или гравюре, так и тут безоглядно тратят десять, а то и двадцать тысяч талеров,[363] чтобы заполучить солдата ростом в лишнюю пядь[364] или две. Самым роскошным «инфолио», имеющимся в Потсдаме, является некий Кайтланд, он семи с половиною футов ростом и «напечатали» его толи в Дублине, то ли еще в какой-то ирландской «типографии» в тысяча семьсот шестнадцатом году. В общем, этот полк — отрада короля: монарх и в дождь, и в вёдро каждое утро производит развод караула и при этом никогда не «nimis longo satiatus ludo».[365] Тогда же он дает аудиенции и допускает к своей особе иностранных гостей. В связи с этим кто-то сказал, что пол его приемной — земля, а потолок — небо. Подобно тому как в некоторых странах для продажи выводят породы все более мелких собачек, здесь укрупняют людскую породу для солдатской службы. Ради этого в жены потсдамским гигантам предназначают самых рослых женщин: их, я бы сказал, отлавливают по всему королевству, составляя затем соответствующие пары. Стоит девице оказаться на пядь выше обычного, и сам король выделяет ей приданое.
Кроме этого гвардейского полка, у него есть еще семьдесят с чем-то тысяч солдат; все они хотя и не столь велики ростом, но красавцы отменные и при этом кажутся оттиснутыми по единому образцу. Арсеналы Штеттина, Магдебурга, Везеля, самые главные королевские крепости, в том числе и крепость столичная, снабжены отличнейшей артиллерией, отменно укомплектованной. Тягловые лошади под лафеты тоже отборные; они заранее подготовлены и распределены по провинциям, где отнюдь не простаивают без дела и постоянно готовы сменить работы во славу Цереры[366] на труды во славу Марса. Король в любой момент может снарядить и отправить на границу снабженную всем необходимым армию в пятьдесят тысяч штыков, проворнее, нежели итальянский импресарио сумеет соорудить очередную оперную постановку.
Король прусский явился подлинным реформатором своей страны,[367] наподобие какого-нибудь аббата, который, оторвав своих монахов от удобств городской жизни, отправляет их в поля мотыжить землю. Под властью Фридриха, его отца, страна предавалась роскоши и празднествам,[368] он же захотел видеть ее спартанской. Росчерком своего железного пера он упразднил все бесполезные должности, в том числе и придворные; он полагает, что роскошь вредна в стране, где денег мало и не очень много промышленности; что без многочисленной, хорошо обученной и лично ему подчиняющейся армии никакого короля не будут в должной мере уважать дома и отличать за границей. Сам он добился и того и другого. Все державы хотели бы иметь Фридриха Вильгельма своим союзником, и ни один подданный, в каких бы чинах он ни состоял, не хотел бы перед ним оплошать даже в самой малости.
Хотя армия является первейшей заботой монарха и о солдате он думает непрестанно и упорно, мысли о военном деле не мешают ему заниматься и другими предметами. Его финансовое хозяйство регулируется точнейшими экономическими предписаниями. Много толков ходит о его казначействе: в политическом теле застоялись соки, сетуют купцы; деньги уходят на армию, на государственные нужды, на обеспечение солдат. А в обширнейшей зале берлинского дворца можно увидеть плоды увеличения казны — дорогие кресла, затейливые люстры, серебряные балюстрады. Тут любая вещь, можно сказать, серебряная, как было когда-то во дворцах мексиканских царей.[369] Пруссию и Литву,[370] страны, опустошенные чумой, которыми король теперь владеет, он заново населил, отправив туда целые колонии беженцев из католических областей Германии, где протестанты стеснены в отправлении своих обрядов. Кроме того, у себя на севере он вывел такие породы лошадей, которые уже высоко ценятся. Он отстроил почти весь Потсдам; там есть храм, посвященный солдатам, где можно видеть его собственную гробницу, по бокам которой стоят статуи Марса и Беллоны,[371] божеств, уже давно изгнанных из прочих храмов. Он расширил Берлин, даже до чрезмерности, прибавив к нему вторую половину, которая называется его именем — Вильгельмштадт. [372] Дома, по правде говоря, там не так дороги и не столь заселены, как на лондонской Ганноверской площади. «Я, — утверждает король, — готовлю гнезда; когда-нибудь туда прилетят птицы и начнут выводить птенцов». Как жаль, что этот властелин не имел в своем распоряжении какого-нибудь Палладио! Впрочем, и у царя Петра такого архитектора под рукой не оказалось. Да и покойный король сардинский,[373] застроивший немалую часть своего Турина, раздобыл в качестве архитектора всего лишь Джовару.[374]
