Он должен был разговориться с графом Арцем, расположить его к себе, вызвать доверие. Единственный язык, которым они владели одинаково, была латынь. Полубенский, много лет командуя наёмниками, болтал с графом по-немецки, но в толмачи, понятно, не годился. Латыни Полубенский, кажется, не знал...

Андрей Михайлович выбрал минуту, чтобы построить такую фразу:

   — Государь наш (noster caesar) привечает иноземцев, зовёт к себе на службу (servitatem) и награждает землями, как собственных дворян (nobilitates).

   — В Литве, — живо откликнулся секретарь или духовник графа, — иноземцы не имеют права владеть землёй и занимать высокие должности!

   — Московские порядки справедливее, — скроил простую фразу граф Арц.

Потом он слабым голосом заговорил о Швеции, особенно упирая на морскую свежесть и улетающие на север облака. Видимо, и ему хотелось улететь. Девушки в Швеции красивы, суровы и чисты, но в Польше у него есть невеста — лукавая паненка очень высокого рода. Она ждёт, когда он получит благословение своего отца вместе с приличным графу Арцу содержанием. Он женится и поведёт простую, здоровую жизнь, исполненную любви и милых семейных забот... Всё это граф передал наполовину по-латыни, наполовину по-немецки, с включением русских и польских слов, нахватанных за последние годы.

После четвёртой чары время приостановилось, а затем просвистело стрелой, и низкое оранжевое солнце ударило в глаза.

Петруша Ярославец спохватился:

   — До темноты надо бы воротиться в Юрьев, государь!

Хозяева далеко провожали их, конь князя Полубенского засекался, не понимая хмельных понуканий; Андрею Михайловичу удалось на несколько минут остаться с графом Арцем наедине. Тот приободрился к вечеру, как всякий привычный пьяница, даже как будто протрезвел. Нескольких слов довольно оказалось, чтобы вселить в него тревогу, сходную с той, какую он уже привык испытывать при предрассветных пробуждениях. Он запомнил Петрушу Ярославца, а графский слуга усвоил, что ни от кого не перепадёт ему таких милостей, как от русского.

Бумаги о незаконном рождении молодого Арца, переданные в Гельмет через его слугу, сработали вернее, чем ожидал Андрей Михайлович. Секретарь его не зря упоминал, что у литовцев не принято давать высокие должности иноземцам. На управление Гельметом зарились многие, графа поддерживал едва ли не один король... Сам Полубенский не отказался бы от управления Гельметом в придачу к Вольмару — доходу вдвое. Всё, вплоть до выгодной женитьбы Арца, висело на одной нити — его графском титуле. Что скажут в Литве и Польше, узнав, что он бастард?

Петруша Ярославец и графский слуга зачастили друг к другу в гости. При всяком удобном случае Арц спрашивал, верно ли, что московский великий князь богат землёй настолько, что девать некуда? Андрей Михайлович, горестно посмеиваясь, велел отвечать правду: земли так много, что половина её лежит в перелоге, годами не засеянная... Кажется, это особенно поражало графа, привыкшего к скупым ливонским наделам. «А серебра у царя много?» — продолжал он изучение России.

Андрей Михайлович поторопился донести в Москву, что с графом начались переговоры. Тогда же, в начале декабря, к нему явился новый посланец князя Радзивилла.

Молодой шляхтич, назвавшийся просто Зубом, передал Курбскому «закрытый лист» — тайное послание, содержавшее одни посулы, но ни к чему не обязывавшее Андрея Михайловича. Впрочем, при Зубе князь не вскрывал письма, ибо тот заверил его, что за ответом придёт другой служебник, ближе к Сочельнику. За обедом Зуб обмолвился, что служил прежде у Полубенского, а ныне чаще бывает в Орше и Смоленске. Он будто нарочно приоткрывался перед Курбским, сам же ни о чём не расспрашивал. Между Петрушей Ярославцем и Иваном Калыметом нечаянно возник неуместный разговор о графе Арце. Зуб — просто для поддержания беседы — передал пару забавных и печальных случаев из жизни этого странноватого человека, Петруша припомнил рассказ графского слуги о склонности субтильного Арца к могучим белокурым чухонкам, но Андрей Михайлович вовремя оборвал его. Не следовало давать Зубу даже зацепки... После обеда тот отказался от провожатого и даже от пропуска за стену: «Як я сюда попал, так и на волю вымечусь...»

С первых строк «закрытый лист» Радзивилла возмутил Андрея Михайловича, опалив стыдом и гневом. Но по прошествии ночи стыдное стало казаться терпимым, хотя и нелепым, а оправдательные рассуждения Радзивилла даже забавными: «Але не самовластен ты, княже, в жизни и службе своей? То твоё древнее право на отьеханье к иному господарю».

В те годы никто уже ни в России, ни в Литве не принимал всерьёз это устаревшее право отъезда, основанное на договорах между удельными князьями. Из Литвы можно было свободно выезжать в немецкие страны, но не «к московиту, врагу исконному». Только напрасно полагал Николай Юрьевич, будто князь Курбский нуждался в подобных оправданиях.

Он смолоду видел изнанку пурпура. Если для большинства русских людей царский выход был сродни церковной службе, то для товарищей юности царя он — лишь красочное действо ради народного восторга. Верность царю и собственные привилегии были у князя Курбского слишком тесно спаяны, чтобы с утратой привилегий не пострадала верность.

Трезвее многих бояр он смотрел на самодержавство и власть. Он видел, как она менялась, приспосабливалась и наглела, он знал историю. Считая самодержавство полезным для страны, он не испытывал трепета перед ним. Цинизм невольно проникает в сознание человека, когда он в построениях своих то урезает, то перекраивает самые священные для остального народа понятия. Из всех, кому князь Радзивилл отправлял свои «закрытые листы», Андрей Михайлович меньше других нуждался во внутреннем самооправдании, что вовсе не исключало самооправдания внешнего, посредством открытых писем. Но письма явятся позже, а пока Курбский мучился скорее расчётливым сомнением, чем совестью.

У него не было явного повода для опасения и бегства. Он хорошо служил, был на виду и в почёте. Бросить всё это, лишить земли, богатства и чести не только себя, но и сына, прекратить свой древний род в России из одних смутных страхов? От имени короля Радзивилл уверял, что всё потерянное будет Курбскому возмещено с лихвой. Андрей Михайлович давно не верил слову собственного государя; легко ли было поверить чужому?

Решение отнюдь ещё не вызрело, только забраживало, и в этой горько-сладкой мути стали путаться и волочиться служебные дела. В конце декабря, в самое тёмное и сонное время, особенно тягостное здесь, на севере, он как-то выпустил из рук переговоры с графом Арцем, передоверив их Петруше Ярославцу.

Ревнивый Калымет однажды обратил внимание князя, что к Петруше от графа ходят не только уже известные люди, вроде слуги Мартина, но и малознаемые, и даже один литвин. «Не Зуб?» — вскинулся Андрей Михайлович. «Боже оборони! — ужаснулся Калымет. — А всё одно сомнительно». По словам Ярославца, переговоры с графом продвигались всё успешнее, тот уже требовал от великого князя Московского «открытого листа» — письменного обещания разных благ... Уж какие коврижки грезились ему в России, Андрей Михайлович мог лишь догадываться, посмеиваясь над графским легковерием. Вдруг вспомнилось, что Мартин в очередной раз гостил у Ярославца в тот же день, когда приходил Зуб. «Могли они видеть друг друга?» — пристал Андрей Михайлович к Петруше. «Не должны!»

В это же время случилось происшествие, отразившее в лучшем случае рассеянность Андрея Михайловича, его глубокую, непреходящую задумчивость, а в худшем... О худшем не хотелось думать. Просто он перепутал ларцы для бумаг.

В середине декабря он через особо доверенного человека получил известие о предстоящем походе Ивана Петровича Шуйского в Литву. От воеводы Юрьева могла потребоваться помощь, поэтому указывалось и время, и направление похода. Грамотка эта, положенная в ларец с особо ценными служебными бумагами, пропала.

Андрей Михайлович поднял на ноги домашних, сорвался на жене, сделал заушание ключнику, не говоря о дьяке-секретаре. Приказал Калымету задержать всех, явившихся из Гельмета. В подклете оказались трое — два немца и литвин. В их торбах ничего не нашли, раздели догола. Они плакали бабьими слезами, умоляя русских искать свою пропажу в ином месте. Им объявили, что пропали драгоценности княгини... Через два дня письмо Шуйского нашлось в другом ларце — для денежных бумаг.