Тот и в семейных, и в государственных делах считал отраву самым обыкновенным средством. Отец его, наоборот, всю жизнь мучился в поисках истинной веры и кончил непримиримым кальвинизмом. И Николая Юрьевича занимали религия и философия. Ко времени, когда он встретился на узкой тропке с князем Курбским, в подведомственных ему витебских землях беспрепятственно распространял своё учение Феодосий Косой, социниане открыли школы, а Симеон Будный как раз в 1562 году издал лютеранский катехизис «для деток русских», посвятив его детям Николая Юрьевича.
Витебский воевода был старше князя Курбского лет на пять. В отличие от нестойкого сторонника «пресветлого самодержавства», Николай Юрьевич «до горла своего» готов был защищать «золотую вольность» литовского дворянства. Он видел в московитах самых опасных, с каждым годом усиливавшихся врагов. Ещё он верил, что разум может успешно противостоять превосходящей силе.
У выхода ложбины к озеру, на открытом месте, стоял шалашик. Засаду возле него не устроишь. После недолгих пересылок решили, что в шалашик пройдут по очереди Андрей Михайлович с оружничим и Николай Юрьевич со стремянным. Больше никто.
Пока переговаривались, перекрикивались, у московитов и литовцев вовсе пропала охота драться. Ведь даже ругались по-русски, без толмачей, не то что с немцами или татарами. У московитов во фляжках ещё плескалась горелка из витебских шинков, надо было её пристроить к делу. Раннее солнышко било сквозь сосны, протягивало тёплые лучи. Андрей Михайлович, отстегнув и сбросив тяжёлые зерцала, оставив на поясе одну саблю и сразу почувствовав лёгкость, свежесть утра, бодро двинулся к шалашу в сопровождении Васи Шибанова.
Он нарочно не озирался, смотрел под ноги. Из ложбины к шалашу вела тропинка — где-то за лесом, вспомнил князь, стояла деревенька, они её спалили мимоходом... На тропку густо лезли майские травы, цеплялись за сапоги. Короткие серебряные шпоры рвали их стебли и соцветия, упругие от избытка весенней силы. Ни на мгновение не вздумал князь, куда ведут эти его первые звонкие шаги. Птицы свистели беспечально.
— Дрэнное дзяло наробили, — были первые слова Николая Юрьевича. — То нехитро — посады жечь. Якая будет компенсация — вот запытанне.
— Что ж вы не отогнали нас? — нашёлся Курбский.
Обменявшись слабыми ударами, они присмотрелись друг к другу. В мощных усах Радзивилла будто поблескивала стальная проволока, брови кустились — человек в возрасте. Он умел смотреть так ласково и прямо, что исчезало недоверие к нему, хотелось услужить или хотя бы понравиться этому сильному и спокойному человеку. Чувство особенно неодолимое у людей с тайной душевной слабостью, раздвоенностью, какой страдал — при внешне решительном и резком характере — князь Курбский.
Он заметил, что сам тоже понравился Радзивиллу, заметил привычно, зная о своей мужественной, заметной красоте. Так родилось у него успокоительное ощущение, что они с Радзивиллом говорят на равных.
— Да я не верю, что ты, князь, с лёгким сэрдцэм на сей разбой пошёл, — завораживающе басил Николай Юрьевич. — То як бы чарованье на тебя наслано. Мы ведаем, якие на Москве раздоры межи великим князем да боярами.
— Наши раздоры, что вам до них?
— Да то, что кабы господарь ваш слушал умных людей, а не в темницы вкидывал, ныне мы с тобой, княже, в Крыму гуляли альбо турка рубили в Валахии. Ужели слёзы полоненников крымских до сэрдца вашего великого князя не досягаюць?
Андрей Михайлович едва не произнёс, что до сердца государя «не досягали» даже слёзы собственной жены. Он отмолчался, Николай Юрьевич продолжал глуше и значительнее:
— Скоро мы мирно разойдёмся, князь. Никто уж тебе того не молвит, что я кажу. Робите вы стену с крепкими вежами, но то стена не против ваших ворогов, а против вас самих. Неужто ты того не понимаешь, княже Андрий? Великий князь принуждает вас воевать не только с братьями по крови, но и по духу! Он вашими саблями вашу вольность золотую под корень сечёт. Робите на его, робите — что-то наробится?
Окажись на месте Андрея Михайловича туповатый, но натасканный посольский, он бы ответил — любим-де государей и добрых и злых превыше жизни и свободы. Кто похитрее, объяснил бы Николаю Юрьевичу, как утомилась Россия от раздоров, как греет русских всякое единение, хоть и самодержавное. Мог вспомнить Курбский и о «пресветлом самодержавстве», стоящем на трёх столпах — царской боговдохновенной воле, боярском совете и православии. Но этого князь Радзивилл уже не понял бы, и Курбский опять смолчал.
Николай Юрьевич закончил так:
— Попомни, княже, моё пророчество: лета не минет, падут на вас великие гонения. Станут вас в изменах укорять, вотчины на господаря отписывать, поставит он вас ниже дьяков и псарей своих, преданных не родине, а ему одному, за его чёрствые коврижки. От вас ведь супротивность может народиться, от них — одно сапог лизанье. Коли я ошибусь, напиши мне в Витебск — ты-де, князь-воевода, в лужу сел с пророчеством своим. А коли прав окажусь, я тебе напишу, наберусь дерзости. Согласен, князь?
Умная улыбка Николая Юрьевича придала уговору характер шутки. Андрей Михайлович сам не заметил, как кивнул. Шибанов, глядя на них, сидевших на охапках сена с подвёрнутыми ногами, залюбовался: истинно, древняя кровь не разбавляется, а заиграет — любо поглядеть!
Князь Радзивилл поднялся первым:
— Что ж, день хорош да ясен... лить ли кровь?
— И ты и я — служилые, Николай Юрьевич. Крови ещё прольётся много.
— Вот и добро.
Князь Радзивилл, легко согнувшись, вышел из шалаша. Андрей Михайлович увидел его сапоги, мокрые от росы, и край простого чёрного плаща. В том, что сапоги долго не исчезали, загораживая выход Курбскому и Шибанову, почудилось какое-то рассчитанное унижение. Андрей Михайлович сказал:
— Но в золотую вольность вашу я не верю, князь! Что вы государство своё республикой зовёте, не делает вам чести... Крепко — царство!
— Господь и время нас рассудит, Андрей Михайлович. — Сапоги исчезли. — Только боюсь, нас с тобой уже не будет на сем свете... — Вдруг голос Радзивилла изменился, зазвучал насмешливо и злобно: — Одного суда ты не избегнешь, князь-воевода, — за нынешний разбой! Бог на тебя язву наложит альбо рану тяжкую, горячую. Дабы не швендался по чужим дворам!
Возвращаясь к своим, с надеждой ожидавшим конца переговоров, Андрей Михайлович вновь обратил внимание на мощную траву, глушившую рыбачью тропку. В ней было что-то хищное, будто неведомые злобные зверьки высовывали из-под земли свою щетину и спутанные лохмы. Внизу тропинка задыхалась, а то и вовсе пропадала в перьях осоки и лепёшках подорожника. Только добравшись до сухого склона, она затвердела и спрямилась. Вот так и самовластная душа всё побеждает, если знает путь... Андрей Михайлович покуда не знал пути. Но встречу и беседу с Радзивиллом, хоть и закончившуюся не слишком дружелюбно, следовало обдумать в мирной обстановке. Вернётся князь в Великие Луки, на берег тихой, камышовой Ловати, и всё обдумает. Пока же надо уходить — литовцы вероломны, как все люди на войне.
— На-конь!
Пошли верховьями ложбины, оставляя справа отряд Радзивилла. У детей боярских стрелы на тетивах. В правой руке, на кожаной петле, позвякивает о наколенник сабля — блестит, будто живая рыбина. Разодетые шляхтичи картинно возникали в просветах между медными сосновыми колоннами, иные проезжали несколько шагов, выпроваживая московитов, а кто-то крикнул:
— Горелку витебскую не всю увозите!
Несколько детей боярских под одобрительный смех остальных посрывали с поясов деревянные фляги и кинули в кусты, как разрывные снаряды, начиненные убойной сечкой. Вроде хлебнули из одного горла, побратались. Андрей Михайлович, только теперь сообразив, как дорого в случае доноса обойдётся ему сегодняшний разъезд, ударил в седельный набат, приказывая перейти в галоп. Детям боярским, швырнувшим фляжки, свирепо погрозил перначом[34]. Одновременно отметил их: Кирька Зубцовский, Мишка и Ванька Калыметы, Гаврил Кайсаров... Самые надёжные ребята, из Мурома и Ярославля, сопровождавшие Андрея Михайловича и под Казань, и под Венден.
