Иван Васильевич грезил одной Ливонией. Его всё громче поддерживали служилые, которые ещё вчера мечтали о степных чернозёмах. Боярам да князьям, укоряли они, нетрудно уговорить своих крестьян из многолюдных вотчин переселиться в урожайное подстепье. Мелкопоместным некого переселять... Так после недолгого перерыва пробудились старые разногласия между богатыми и бедными землевладельцами, и государь впервые принял сторону мелкопоместных, хотя и по своим, отнюдь не христианским соображениям.
Он не столько о земле говорил, сколько о море. Надежда на оживление морской торговли, на барыши ревельских купцов должна была расшевелить тех, кому оплачивать войну, — посадских. Пусть новгородцам хватало сухого пути через Выборг, псковичам — через Литву, но москвичам и ярославцам крупные зарубежные дела только мечтались. Чьё сердце не вострепещет от видения собственного кораблика, бегущего по студёным волнам в Данию или империю! И слабосильные торгаши, не освоившие даже русских рынков, присоединили свои голоса к хищному воплю мелкопоместных: возьмём Ливонию — всё море наше! Как будто это так просто: взять — и чтобы соседи не заметили.
Среди возражений против Ливонской войны у Курбского, Адашева и их друзей, близких ко двору князя Старицкого, было наиглавнейшее: ежели западный мир — Литва, империя, Швеция — объединится против России, нам не устоять. На это Иван Васильевич отвечал: «Я знаю, вы со Старицкими издавна тянете к Литве. Я не забыл, куда его отец бежать пытался... А коли вы ещё и с Вишневецкими спелись, то скатертью дорога — в Запороги!»
Весной 1558 года война была объявлена. Под Дерптом и Нейгаузом русских ждали первые сладкие победы. И Курбский приложил к ним руку, они не могли не вызвать у него радости и покаянных мыслей: вот ведь как ладно всё идёт, а я не верил! Он вовсе не пожалел, когда во главе Крымского похода, всё-таки состоявшегося тем же летом, поставили не его, а брата Алексея Адашева, Данилу.
И южный поход оказался счастливым. Запорожские казаки, поднятые литвином Вишневецким, чувствовали себя в степи как в собственных куренях. Ведали хитрости ногайцев, тяготы безводного похода по пастушьим дорогам, вовремя порубили татарскую разведку, не дав зажечь степь. У Вишневецкого были в Крыму свои осведомители, подкупленные мурзы... Удача не была случайностью, а показала, как могут быть сильны объединённые Россия и Литва. Русско-литовское войско разгромило крымские улусы, дойдя до Белых Вод и похозяйничав на Переколи. Вишневецкий с Данилой Адашевым, вернувшись в Москву, клялись, что, усилив войско до уставных четырёх полков, возьмут Бахчисарай!
Столица ликовала. Занятие Дерпта и Нарвы отвечало, может быть, высоким государственным расчётам, но наказание крымских душегубцев в их собственном гнезде было столетним мечтанием русских. «Полоняничные деньги» оставались крупнейшей статьёй расхода Казанского и Разрядного приказов, почти единственным налогом на Церковь... Ну и, конечно, дети боярские, вернувшись из степи, рассказывали, что сабли, воткнутые в землю, не пробивали слоя многовекового, нетронутого чернозёма: «Копьё воткни — вырастет вишня!»
Были возражения, поддержанные государем: мы-де на Чёрном море не удержимся против турок. Но против шведов на Балтике не легче! Речь шла о том, чтобы под корень рубануть татарскую шелковицу, огнём пройти по разбойничьим юртам.
Для государя существовала одна Ливония. Всё заметнее были разногласия между ним и Алексеем Адашевым. Иван Васильевич свалил на бывшего любимца вину за перемирие с Ливонией летом 1559 года, позволившее магистру договориться с Сигизмундом-Августом о «клиентелле и протекции» над Орденом. Беда не в перемирии, доказывал Адашев, а в том, что ни Ревель, ни Ригу русские взять не смогли, наступление захлебнулось. Что ливонцы кинутся под защиту Сигизмунда, было очевидно с самого начала, об этом Избранная рада предупреждала до войны. Война с Ливонией означала войну с Западом... Иван Васильевич, раздражённый неудачей и очевидной собственной неправотой, изыскивал предлоги для удаления Адашева. Внезапно заболела царица Анастасия, государь и в её смерти обвинил Адашева и Сильвестра. Все были виноваты перед ним. Последний удар Алексею нанёс казначей Сукин, прослышав с пятое на десятое о неких переговорах его с литовцами. Когда грядёт опала, всё годится. Адашев был отослан в Ливонию под начало боярина Мстиславского, взял Феллин, резиденцию магистра, самого магистра в оковах послал в Москву. Но помочь ему уже ничто не могло.
Опала свалилась на Сильвестра, сосланного на Соловки, но совершенно не задела Курбского. Наоборот, ещё в разгар победоносного похода на Феллин Иван Васильевич, показывая недовольство Адашевым, заявил Андрею Михайловичу: «Надо мне вместо прибегших (отступивших) воевод або самому идти супротив Инфлянтов, або тебя, любимого моего, послати». На несколько весенних месяцев он даже назначил Курбского главнокомандующим русскими войсками. Но вскоре князь без огорчения оставил высокий пост, вернулся в родной Передовой полк и был отпущен к Вендену — добывать славу в первом бою с литовцами.
Командовал литовским отрядом князь Александр Иванович Полубенский. Здесь они впервые встретились — друзья и родичи в недалёком будущем. Под Венденом они об этом не подозревали, а всласть, до смертельной усталости намахались саблями и шестопёрами, изрыв копытами боевых меринов готовые к жатве хлеба. Бой пришёлся на двадцать первое августа. Литовцы обессилели первыми, укрылись за тройными стенами замка. Андрей Михайлович коротко донёс Мстиславскому: «Я их разбил!»
В ту осень полк его с короткими боями прошёл Инфлянты до самой Даугавы, но от похода немногое запомнилось, разве что латыши-крестьяне, помогавшие русским в первые годы войны. В них жила надежда на перемены. Она казалась Курбскому наивной, но он не разрушал её — знание местности и вести о противнике покупались ею. Он понимал, что только столетняя рабская безысходность могла родить такую отчаянную, ослепляющую решимость претерпеть всё — и ужас смерти, и военное разорение, лишь бы они разрешились обновлением жизни! Крестьяне — латыши и эсты редко высказывались прямо, но обычаю страдников, они предпочитали ждать и ненавязчиво показывать завоевателям своё усердие. Можно считать совпадением, что из одной ловушки Андрей Михайлович вывел свой полк с помощью крестьян как раз под Юрьев день осенний... Он запомнил, как они помогали детям боярским вытягивать коней из топкого брода. «Чают, что новые господа будут милостивее немцев?» Мыслей своих он не высказывал, конечно, но латышей слегка жалел.
Андрей Михайлович считал воинское звание самым честным, а дело войны и управления государством — самым трудным и почётным. Поэтому оно должно оплачиваться намного выше всякой иной работы. Ни разу не возникло у него сомнения в своём праве владеть землёй, принуждать крестьян работать и платить оброки: деды его взяли эту землю, они были сильнее смердов, стало быть, правы... Но он был слишком образован при беспокойном, взыскующем уме, чтобы не вдумываться в причины скудости Русского государства, изначально богатого землёй, людьми и недрами. Не мог он не сочувствовать и бедным детям боярским, достойным большего, чем им перепадало при дележе каравая. Случалось и им перебиваться с хлеба на квас, донашивать сквозящую прадедовскую однорядку и не знать, во что одеть холопа на смотр, чтобы разрядный дьяк не урезал жалованья. Достойная жизнь начиналась рублей с двадцати в год, а тысячи мелкопоместных перебивались на восемь — десять.
Размышляя о «земском нестроении», в конце концов обернувшемся опричниной, он должен был подойти к мысли, что дворянин и сын боярский богатства не умножают, а только тратят, проедают. Стало быть, истоки разорения надо искать в их отношениях к чёрному, производящему народу. Пробивалась и другая догадка — не сама ли Избранная рада виновата, учредив новый Судебник и полностью отдав уездное управление губным старостам из дворян? И Челобитная изба, снискавшая такую любовь к Адашеву, была закрыта для посадских и крестьян, зато без зацепки доносила требовательный голос детей боярских до государевых хором. И губные старосты, вцепившись в местную власть, уже не выпустили её из рук. И полуразорённый посад был зажат законом, усугубленным привычным боярским произволом.
