Зачем они пришли? Господи, за что ты их послал? Бюргеры никого не трогали, их мирный труд приносил людям только пользу. Конечно, среди них были и знаменитые мастера огнестрельного оружия, и тонкие чеканщики по железу, по стали колющей и рубящей... Но сами-то они её не поднимали на других! Как страшно и несправедливо устроен мир!

Когда-нибудь на всей земле восторжествует учение Мартина Лютера. Люди поймут, что Богу можно служить делами, без молитв. И войны, и угнетение трудолюбивых тунеядцами навеки прекратятся, станут стыдными. То будет истинное царство Божье, до конца времён.

Пока же следом за мужиками с пушками, оберегая их от вылазок из города, зарыскали отряды новых всадников, одетых в кричаще-яркие кафтаны и русские доспехи из железных колец, а то и просто в набитых ватой одёжках, простёганных, говорят, так плотно, что их не пробивала пуля. К воротам подошли несколько сотен пеших с пищалями и бердышами, в зелёной и синей форме. Они поставили телеги табором, загородив подъезды к городу. Самые наглые подбирались близко и бойко ругались по-немецки — навыкли за три месяца похода, дурное дело нехитрое.

Но главные-то силы, тысячи таких же пеших, конных, вооружённых до зубов, расположились дальше, за перегибом склона. Им требуется не больше получаса, чтобы подтянуться к самим воротам, когда от раскалённых ядер и горшков с горючей смесью начнутся пожары в городе. Какие деньги вколотили горожане в черепичные крыши, боясь пожаров, и вот сейчас по ним пойдёт слепая, безрассудная стрельба! И страшно, и жаль до смерти.

Страшнее ядер были вести из соседних замков.

Московский воевода Бельский был послан в замок Ашераден. То ли ему ворота не сразу отворили, то ли несколько драбов выстрелили сдуру, только в своём безрассудном гневе он приказал высечь старого ландмаршала и сбросить со стены. Стрелки были обезглавлены, женщины заперты в саду, потом туда пустили татар... Из Кокенгаузена толпа пленных под охраной татар проволоклась недавно на северо-восток. Что было в Зеесвегене, известно... Малейшее сомнение в покорности вызывало у московского владыки несоизмеримую с виною злобу, а воеводы старались от него не отставать. Особенно этот самый Бельский. Теперь, по слухам, он осаждает Вольмар. Тамошним жителям не поздоровится.

А венденцам?

Думать об этом было мучительно. Хотелось уснуть, упившись тёмным пивом, а то и просто умереть. В те дни в Вендене так много говорили о смерти и способах самоубийства, что её прежний ужасный бледный образ приобрёл черты какого-то восторженного милосердия. Будто на осаждённых напал душевный мор. Капитан Боусман, вернувшийся из Вольмара едва живой, и двое пасторов — городской и замковой церковных общин — по окончании каждой службы заводили беседы о смерти и бесчестье, ожидающем всякого, кто боится смерти. Насильники-татары были главным пугалом, всем памятны их разнузданные набеги на окрестности Пайды и по пути следования воеводы Юрьева под Пернау... Пасторам верили, сам царь московский делал всё, чтобы подтвердить их пророчества. Они напоминали, что кроме государя главенствует в русском войске крещёный татарин Симеон Бекбулатович, полгода правивший всей Московией. Чего от них ждать?

Принц Магнус редко показывался в городе. Ему невыносимо было видеть отчаявшихся людей, зря поверивших в его покровительство. В его слабой душе ужас перед Иваном Васильевичем сидел глубже, чем он думал в разгар своего успеха, когда город за городом признавали его королём. Ночные страхи мучили его. Усугубляя их, как рану незажившую расчёсывая, он делился с таким же взвинченным, бессонным Боусманом всем, что успел узнать о зверствах русского царя, и, между прочим, об убийстве тестя. Если так можно выразиться, двойного тестя Магнуса, ибо первой невестой его была старшая дочь князя Владимира Старицкого, а после её безвременной кончины — младшая. Вообще вся жизнь Магнуса стала какой-то знобкой, пасмурной с тех пор, как он покинул остров Езель, по той же неразумной податливости откликнувшись на соблазнительное предложение московитов. Он искал виноватых в своей слабости и находил. Самыми виноватыми были двойные изменники Таубе и Крузе, переметнувшиеся сперва к царю, а после опричной службы — к Сигизмунду. Они сосватали Ивану Васильевичу Магнуса и самого принца уговорили... С тех пор его, жалкого короля, и носит оторванным листком по разорённой Ливонии, и он не ведает, убьёт его царь, захватив Венден, или удастся сбежать в Литву. Серыми утрами, такими же бескровными, как испитые лица ночных страдальцев, Магнус и Боусман поднимались на площадку северной башни и всматривались в болотистую, озёрную низину, переходившую в долину Гауи. Им не удастся миновать разъездов и стрелецких станов. Капитан Боусман вновь говорил о смерти, Магнус поддакивал, но втайне тешился иной надеждой.

Тридцать первого августа к воротам города подошёл новый наряд стрельцов и целая толпа конных дворян во главе с князем Голицыным. Его и дьяка Ерша Михайлова Магнус хорошо помнил по Пскову. Ёрш, хмуря хитрые, но не злые, уютно заросшие бровями глазки, бесстрашно подъехал к самым воротам и с седла пнул их сапогом. Гоф-юнкер Кристофер Курсель перевесился к нему из надвратной башенки. Михайлов крикнул по-немецки:

   — Его величество царь велит голдовнику своему королю Магнусу явиться в стан! Если не явится, вам, немцам, известно, что с вами будет!

Курсель и Магнус отправились в ратушу, где магистрат уже не первый час решал, как поступить: вызвать всех жителей на стену и биться до последнего или просить милости у царя. Боусмана и мызников-дворян в ратушу не позвали, да они и сами не вылезали из замка, устраивали там в тесноте и обиде своих жён и плачущих детей... Члены магистрата высказывались за добровольную сдачу. Бургомистр полагал, что можно отбиться.

В ратуше к королю вернулось если не спокойствие, то достоинство. У него даже перестали дрожать узловатые, покусанные ранней подагрой пальцы. Он возгласил:

   — Советуйте, господа магистрат, подобает ли мне бежать к царю по первому зову, словно слуге в харчевне?

Трепещущему магистрату нечего было ответить, кроме: нет, не подобает! Только магистр добавил, что тот, кого король пошлёт вместо себя, вряд ли вернётся живым.

Гоф-юнкер Кристофер Курсель, с презрением оглядев бюргеров, заявил, что готов ехать к русскому царю и передать всё, что прикажет король. Вторым, добавил он, согласен ехать друг его, гоф-юнкер Фромгольц фон Плиттенберг. Подставлять своего государя под удар есть бесчестье для дворянина. Он, Кристофер Курсель, предпочитает славную гибель.

Магнус обнял его и искренне пообещал не забывать. К этому времени русские расположились перед воротами, приготовившись к долгому ожиданию. Они были удивлены, когда одна из створок приоткрылась и два всадника в латах и сияющих шлемах с полузабралами вылетели на дорогу на статных, сильных скакунах. Дьяк Ёрш Михайлов на своей кобылке перемешанных кровей выглядел бы нелепо рядом с ними, если бы не умел держаться с насмешливым достоинством во всякой обстановке. Он первым повернул к царскому стану.

Печально, неприглядно выглядит всякая земля, истоптанная многоглавым зверем — войском. От вида венденских угодий, которые гоф-юнкеры привыкли считать немецкими, глаза мутились слезами. Дороги между мызами перепаханы пушечными катками, дома разорены, и всё, что можно, пущено в костры. Почему-то много попадалось крестьянских домов без крыш, словно их вихрем сорвало... Курсель не сразу догадался, что тесовые плашки удобно приспосабливать для укрепления шатров, а соломенные кровли сожрали лошади. Казаки из соломы рубили сечку, сдабривали её овсом и пивом.

Одна такая изба без крыши стояла неподалёку от государева шатра. Курсель и Плиттенберг не ведали, какое унижение ждёт их за нею.

Их не позвали в царский шатёр, никто из видных бояр не вышел к ним. Курсель только услышал, стоя недалеко от входа, как Иван Васильевич крикнул своим резким, давящим голосом: «Я по кого тебя посылал, Ёрш?» Курсель знал русский язык, он с принцем Магнусом все новгородские, и ревельские, и псковские мытарства прошёл... Лучше бы не знал. Через минуту он услышал свой приговор: «Высечь обоих да отослать обратно!»