Уошберн нервно потребовал: или они сейчас же войдут в форт, или он уезжает.

Среди шума и препирательств никто не заметил, как Артур Демэ отозвал Делеклюза и что-то тихо сказал ему. Легкий румянец проступил на щеках Делеклюза. Молодым твердым шагом он подошел вплотную к Уошберну. Внимательная тишина окружила их.

Делеклюз выпрямился. Это уже не был дряхлый, больной старик. Он стоял, подняв седую голову, воплощая собой Коммуну, пусть умирающую, обессиленную, но как никогда исполненную достоинства и веры в свою правоту.

Не позор разоблаченного предательства, не опасение за свою жизнь испытывал в эти минуты Уошберн, он понял вдруг, что можно обмануть этих людей, засыпать их землей, залить кровью мостовые Парижа. Слабость Коммуны в ее благородстве, но в этом же и ее сила.

Это была победа побежденных и поражение победителей.

— Ступайте, господин Уошберн. Уходите, — сказал Делеклюз американцу. — Нет, не по земле Коммуны! Идите к пруссакам…

Вайлян протянул Уошберну пропуск. Поскрипывая, опускался подъемный мост. Все следили, как Уошберн вступил на дощатый настил и пошел, втянув голову в плечи, спина его в голубом мундире сгибалась, и петушиный плюмаж треуголки мелко вздрагивал над ней.

Верморель вытащил из-за пояса пистолет, с сожалением подкинул его на ладони. Луи Рульяк вдруг сунул два черных пальца в рот и пронзительно свистнул. Все рассмеялись, даже Делеклюз не мог удержаться от улыбки.

Несмотря на меры, принятые Советом Коммуны, число людей, обманутых провокацией американского посланника, возрастало. Поверив в нейтралитет пруссаков, сотни раненых коммунаров переходили линию фронта. Выстроившиеся на валу немецкие солдаты пропускали их через ворота и затем расстреливали в спину.

Силы Коммуны таяли, героизм ее защитников возрастал. Баррикады держались до последнего человека. Сражения прекращались только тогда, когда все погибали. Вскоре версальцы заняли площадь Бастилии. Раненая Дмитриева принесла в мэрию тяжело раненного Франкеля.

На площади Шато д’О завывала буря снарядов. Артур и Рульяк лежали, укрываясь за разбитым мраморным львом фонтана. Они стреляли, экономя каждый патрон. Вдруг Рульяк встал во весь рост и обнажил голову. Позади них на скрещенных ружьях Тейс и Жаклар пронесли хрипящего от боли Вермореля. Рульяк ничего не сказал Артуру, снова молча лег и зарядил шаспо.

Через час пришла весть о гибели Делеклюза: он сам пошел навстречу смерти, поднявшись на камни баррикады бульвара Вольтера. Багряное вечернее солнце светило ему в глаза. Сквозь едкое тление гари пробивались свежие запахи изрытой горячей земли. Невидимые пули, свистя, расчерчивали воздух вокруг головы Делеклюза. Без разочарования и отчаяний уходил он от жизни. Он умирал вместе с Коммуной.

Медленно спустился он на мостовую, сделал несколько шагов, всматриваясь в версальцев. Неужели всегда будут побеждать они? Неужели они будущее Франции? Он уже не увидит красного знамени над Парижем. Но это будет! Не может быть, чтобы защитники Коммуны все погибли зря. Он верил в то, что они зачем-то нужны будущему.

Пуля пробила ему грудь. Делеклюз позволил себе эту награду — умереть на баррикаде, последнюю награду трудной жизни революционера.

Кто-то сказал Артуру: «Теперь умирают не просто революционеры, а гаснут светочи. Каждый революционер — это, по меньшей мере, лучезарный светоч революции, который больше не согреет человечество своим светом, не осветит дороги будущего».

Рульяк, услыхав эти слова, с сомнением покачал головой.

Десятки кварталов Парижа были объяты пожарами. Весь левый берег Сены, начиная от дворца Почетного Легиона до дворца Юстиции и полицейской префектуры, пылал.

Ночью, когда Артур Демэ и Луи Рульяк пробирались к Врублевскому, на пустынных улицах было светло и жарко, как в солнечный день. Пламя, гудя, перекидывалось от дома к дому, искры обжигали им лицо и руки. Ничего не замечая, они бежали, подбадривая друг друга. Они должны были сдержать клятву, данную у тела Ярослава Домбровского в час его похорон, на площади Бастилии.

Смерть Ярослава сблизила Демэ, Рульяка и генерала Коммуны Валерия Врублевского. Они были разные люди, но после того как Врублевский распустил свой последний отряд, они остались втроем. Перед рассветом, благополучно выбравшись из мраморного лабиринта могильных склепов Монмартрского кладбища, они наткнулись на заброшенную землянку на одном из пустырей окраины Ла-Вилет. Луи Рульяк, хорошо знавший окрестности, отправился на розыски какой-либо штатской одежды для себя и Врублевского.

В прохладном полумраке землянки мирно пахло плесенью деревенского погреба. Врублевский и Артур Демэ, присев на узкие нары, одинаково подпирая головы руками, закрыли глаза и сразу погрузились в полузабытье, теряя всякое представление о времени. От переутомления и непрерывных боев последней недели все тело болело, каждое движение становилось мучительным, но напряженное возбуждение, в котором они жили, не исчезало и гнало сон. Они еще переживали вчерашний бой, как раненый продолжает чувствовать пальцы на отрезанной руке.

Сквозь щели дощатой двери вместе с узкими лучами солнца пробивался глухой шум затихающего боя. Это сражалась Коммуна на последних своих баррикадах. С роспуском отряда Врублевского всякое организованное сопротивление Коммуны было сломлено. Через шесть городских ворот непрерывно входили в город полки версальцев. Трескотня ружейной перестрелки и басовые залпы расстрелов. Воды Сены побурели от крови сброшенных в реку трупов.

И все же не верилось, они не могли, избегали думать о том, что Коммуна погибла. За эти семьдесят дней своего существования Коммуна настолько стала единственным смыслом их жизни, что теперь невозможно было поверить в ее гибель, так же как невозможно представить себя мертвыми.

«Рыбы, выброшенные на берег, — с профессиональной привычкой подбирал сравнения Артур Демэ, — пчелы возле своего горящего улья…»

Снаружи послышались шаги. Врублевский открыл глаза, вынул пистолет. Щелкнул взведенный курок. Дверь распахнулась от удара ногой. На пол шлепнулось, поднимая тучу пыли, разноцветное тряпье, и на фоне солнечного прямоугольника дверей показалась блестящая от пота, довольная физиономия Луи Рульяка. Отдышавшись, он рассказал, как под носом у рыскающих повсюду разъездов версальцев и немецких патрулей собирал на свалке старую одежду.

Врублевский осторожно спустил курок, сунул пистолет в кобур и, закинув свои мускулистые руки к затылку, потянулся, шумно зевнул. «Придется переждать здесь до сумерек».

Артур не пошевельнулся. Не обратив внимания на приход Рульяка, он сидел все в той же позе, закрыв лицо руками, и только когда Врублевский начал разбирать принесенную одежду, Артур брезгливо сморщился от запаха тлена, наполнившего землянку.

Если бы в таком безразличном состоянии находился Врублевский, Луи Рульяк принял бы это как должное. Врублевский по-прежнему оставался в его глазах командующим армией, слишком великим для того, чтобы оценивать действия простого солдата. Но равнодушие Артура Демэ глубоко уязвило Рульяка: за несколько дней он успел подружиться с веселым журналистом.

Заметив детскую обиду Рульяка и угрюмое молчание Демэ, желая сам отвлечься хоть чем-нибудь от томительных мыслей, Врублевский с азартом взялся переодевать Луи. И уже через несколько минут, не выдержав, Рульяк усмехался, подмигивая Врублевскому.

Вскоре Луи Рульяк был переодет: прожженные в коленях брюки и синий бархатный жилет увенчались накинутой на плечи драной ливреей, расшитой серебряными позументами, с позеленелыми медными пуговицами. Пестрый, как павлин, он вертелся, оглядывая себя со всех сторон. Вид у него был нелепый, однако выбрать что-нибудь получше из принесенных лохмотьев было невозможно.