— Будь здоров, Луи!

До самого вечера Луи помогал Урбэну: составлял акты, носил уголь, запускал машину. Потом он забежал проститься с матерью. Когда он освободился, уже стемнело. С увитых глициниями террас уличных кафе его приглашали:

— Гражданин! Стаканчик вина за Коммуну!

Он, улыбаясь, подносил руку к козырьку:

— Нет, в другой раз, очень спешу.

Он представлял себе, как в первой же атаке пойдет впереди всех. Он видел удивленные взгляды Жана Ехидки, Нерваля и всего батальона. Он шел все быстрее и наконец, подгоняемый нетерпением, пустился бегом, громко стуча деревянными подошвами.

Часовой не хотел впустить его без пропуска в здание штаба. Луи кричал, ругался, умолял, — откуда только у него брались слова. Наконец дежурный офицер разрешил Рульяку пройти. Луи долго метался в неразберихе глухих лесенок, коридоров, галерей с выбитыми стеклами. В углу сумрачного пустого зала он наткнулся на Нерваля. Он бросился к нему.

— Вижу. Не кричи. — Нерваль кивнул на человека, лежавшего на кушетке. Между бинтами, набрякшими кровью, Луи различил бледное, осунувшееся лицо Жана Ехидки. — Мио убит, — глухо сообщил ему Нерваль. Потом он поднял голову и оживился. — Зато и гнали же мы «мясников», Рульяк! Батальон получил отпуск на неделю.

Луи долго молчал, потом пролепетал:

— Отпуск… а как же я?

Нерваль пожал плечами.

— Я не хочу отдыхать! — Губы Луи скривились, слезы обжигали глаза, все кругом двоилось. Чья-то маленькая рука с силой опустилась на его плечо. Вздрогнув, Луи обернулся, мигнул, — две большие слезы выползли на щеки. Перед ним стоял Домбровский. Взгляд его показался Луи таким понимающим, что испуг сразу прошел, и он, не стыдясь, смахнул рукавом слезы. Вдруг, исполнясь решимости, Луи принялся рассказывать Домбровскому все о Кодэ, о себе, о том, как его выгнали вчера ночью, о Пешаре…

— Гражданин Рульяк, — помолчав, произнес Домбровский, — мне нужен ординарец для связи с южным участком. Это опасная работа. Если ты согласен, можешь сейчас же начинать.

— О, конечно, я буду работать, — поспешно ответил Луи. Когда старый мастер поручал ему новую работу, он смотрел на него совсем так же, как теперь Домбровский.

Адъютант передал ему пакет. Надо было пробираться пешком по внешним бульварам. Луи неуклюже, но старательно отдал честь и вышел.

— Генерал, ваш выбор великолепен, — ревниво одобрил кто-то.

— Почему? — спросил Домбровский.

— Когда Рульяк появляется на фронте, его начинают обстреливать все версальские батареи, все их митральезы и ружья. Если он будет ординарцем, то совершенно замучает «мясников».

Домбровский наклонился к говорящему.

— А-а, вот это кто! Уберег свое жало в целости? Молодец! Злость, наверное, лучшее лекарство.

Отойдя к окну, Домбровский увидел внизу, на площади, маленькую фигурку Луи. Рульяк бегом пересек желтый круг света, бросаемый фонарем, и растворился в темноте.

Опустив в ящик городской почты записку, адресованную Домбровскому, с просьбой приехать завтра вечером, Казимир Грудзинский остановился в нерешительности.

Только что прошел шумный майский дождь. Еще капало с карнизов, но небо прояснилось, оранжевые блики заходящего солнца засверкали на мокрых стеклах, и крикливая праздничная толпа сразу же заполнила нарядные улицы.

Грудзинскому хотелось погулять, привычка к одиночеству вскоре заставила его свернуть с многолюдной, с ее бесконечными аркадами улицы Риволи в темные щели переулков. Ветхие дома живо напоминали ему родную Варшаву; там где-то был точно такой переулок, и так же поднимался из подвальных кухонь тяжелый запах помоев, и так же сушилось белье на протянутых через улицу веревках. Грудзинскому казалось, что все это он уже когда-то видел; он остановился и растроганно погладил шершавую стену дома. Старухи, сидящие на скамейке у дверей, замолчали, подозрительно разглядывая прохожего:

— Ишь как нализался!

Грудзинский сунул руки в карманы и, ругая себя за сентиментальность, быстро зашагал прочь.

В одной из подворотен долговязый парень чистил мундир, хрипло напевая в такт своим движениям:

«Вот и вся их религия», — подумал Грудзинский.

Снова его окружал чужой, враждебный город. Но сегодня одиночество и тоска по родине не угнетали его. Он уезжал домой и, расставаясь с Парижем, прощал ему восемь лет затворнической жизни, болотную тину эмиграции, ядовитую клевету бульварных листков…

Сегодня он получил письмо из Польши. Друзья настаивали на немедленном возвращении на родину Домбровского, Грудзинского и Врублевского. Был подготовлен тайный переход через границу.

За последние годы они не раз получали подобные предложения, и Казимир Грудзинский в другое время отнесся бы к письму более скептически. Но сейчас одно обстоятельство заставило его принять предложение без колебаний. Этим обстоятельством было участие Домбровского в Коммуне.

Со времени разгрома восстания 1863 года для Казимира Грудзинского и его друзей имя Ярослава Домбровского стало знаменем, бережно хранимым для будущих боев. Среди революционной части эмигрантских кругов окрепло наивное убеждение, что если бы Домбровского не арестовали накануне восстания и если бы заговорщики действовали по его плану, то ход событий был бы иным.

Эта наивная вера подкреплялась честным и благородным образом жизни Домбровского в эмиграции. Его военный талант и авторитет дальновидного и решительного руководителя, его опыт и связи стяжали ему славу признанного вождя польской революции. Даже здесь, в Париже, одним обаянием своего имени (так по крайней мере казалось Грудзинскому) он увлек за собой в Коммуну десятки поляков. Грудзинский был уверен, что Рожаловский, братья Околовичи, Броневский, Свидзинский пошли служить офицерами в штаб Домбровского, не имея других побуждений, кроме любви к нему.

С тех пор как образовалась Коммуна, Грудзинский виделся с Ярославом и Валерием всего дважды; последний раз — месяц тому назад. Тогда Казимир заявил, что считает их участие в Коммуне ненужным риском. Он сочувствует парижанам, но жизнь друзей принадлежит родине. Домбровский и Врублевский не имеют никакого права рисковать собою ради чужого дела. Они поспорили в тот вечер, но так ни о чем и не договорились. Грудзинский был старше своих товарищей и в глубине души оправдывал их увлечение, особенно Ярослава, солдата по призванию. Когда Казимир узнал из газет, что бои стали принимать ожесточенный характер и положение Коммуны начало ухудшаться, когда тишину его кабинета все чаще стал нарушать рокот орудий, он понял, что настало время увезти Ярослава и Валерия, спасти их для родины. Письмо из Польши лучшим образом разрешало вопрос. В прошлом после таких писем Казимир и Врублевский с трудом удерживали Домбровского от опрометчивого решения — уехать. Он искал любого предлога, чтобы вернуться на родину, снова приняться ковать восстание. Коммуна представлялась Казимиру лишь отдушиной, через которую нашли выход томившие Ярослава сила и энергия. Но каким ненужным и чужим окажется все это! Как будет счастлив Ярослав!

Грудзинский шагал, не замечая луж, и, отбивая размер, читал вполголоса стихи Мицкевича: